(Свт. Димитрий Ростовский)

Плоды нашествия неофитов.

Ради бесценной жемчужины.

Вот именно. Читаем-то читаем, но, может, не с тех позиций? Откроем Евангелие и увидим, что главное земное действующее Лицо в событии Рождества нашего Спасителя — Дева, Жена, Мать, от Которой Он принял плоть и кровь, Которая вскормила Его и как могла сберегала в скорбной земной юдоли. Сорокадневного Младенца по внушению Духа Святого встречает в храме не только Симеон Богоприимец, но и пророчица Анна. Не подтверждают ли эту симметрию слова: “Кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и матерь” (Мк. 3, 35)? Иисус без всяких упреков и назиданий исцеляет Симонову тещу (Мк. 1, 31), кровоточивую (Мф. 9, 20-22; Мк. 5, 33-34; Лк. 8, 48), скорченную (Лк. 13, 12-13). Пожалев мать, Он воскресил ее сына (Лк. 7, 13); спас от расправы взятую в прелюбодеянии (Ин. 8, 3-11) и простил другую грешницу (Лк. 7, 36-50), даже поставив ее в пример фарисеям. В пример Он ставил и вдову с ее лептой, или кодрантом (Мк. 12, 42-44, Лк. 21, 2-4), имея в виду высокое благородство души, жертвующей материальным ради духовного.

Если бы Господь хотел указать женщине ее место рабыни (прислужницы) своего господина, то вот удобный эпизод — в доме Марфы и Марии (Лк. 10, 38-42). Восточный обычай вроде бы и теперь предписывает женщине вовремя подавать закуску и молчать, пока джигиты разговаривают; но Он — совсем наоборот: не Марию отсылает на кухню, а Марфу, занятую самым женским делом, хоть и любя и дружески, упрекает в суетности, и отнюдь не порицает догадливую Маркелу (так, по преданию, звали служанку Марфы), прервавшую речь Спасителя восторженным возгласом: “Блаженно чрево, носившее Тебя...” (Лк. 11, 27).

Ответы Иисуса на вопросы фарисеев о браке (Мк. 10, 2-12) также посрамляют ветхо-раввинские взгляды и обычаи: Господь утверждает совершенно равные требования к мужу и жене; более того, по Его слову, именно муж должен оставить отца и мать и прилепиться к жене своей (Мф. 19, 5) — то, к ч е м у прилепляются, разве не должно быть основательно и надежно?

Почему же Христос особо милостив к женщинам? Кто-то скажет — сострадал слабому полу, жалел “немощнейший сосуд”. Вероятно. Хотя... И. С. прочла впервые — даже не в Евангелии, а в каком-то светском журнале о дне жен-мироносиц и была потрясена; она восклицала, почему-то шепотом:

— Они все разбежались! Сидели взаперти и тряслись! Апостолы! А эти... тоже, может, тряслись, но пошли к Нему!

Ну да, а перед тем стояли у Креста, и множество женщин “плакали и рыдали о Нем” (Лк. 23, 27), а та “во многие грехи впадшая жена”, которая омывала слезами Его ноги и предварила помазать тело Его к погребению (Мк. 14, 8), воспоминается в Великую Среду, разумеется, не случайно, а в противовес Иуде, предавшему Его в этот день. И по Воскресении Он “явился прежде Марии Магдалине” (Мк. 16, 9), ей и другим мироносицам первым открыв главную истину христианства, — конечно, лишь потому, что представители сильного пола страха ради иудейска оказались в этот момент далеко от Его могилы.

Ну и самая, может быть, дорогая для нас страниц — в Евангелии от Иоанна, 4-я глава, встреча с самарянкой. Именно ей, женщине, открывает Господь сокровеннейшую и глубочайшую суть веры, притом она, не постигая и не достигая, конечно, как и никто другой, уровня своего Собеседника, задает вполне осмысленные вопросы, поднимаясь на высоту догматов (как отметил это свят. Григорий Богослов) и сильно отличаясь, скажем, от Никодима (можно сравнить: Евангелие от Иоанна, глава 3 — рядом).

Сердце верит в чудеса.

Этот сильный слабый пол.

(“Исповедь” блж. Августина)

Хананеянку напрасно хвалят за терпение. Разумеется, она слышала унизительные слова и отказы, но вряд ли придавала им значение; ведь и сердце свое она слышала, а оно чуяло совсем другое, и она знала — Господь поможет. И мироносицы никак не похожи на безстрашных героинь, рискующих жизнью за передовые убеждения; факты говорили им то же, что и апостолам: совершилось самое страшное, Учитель умер на Кресте, стало быть, всё кончено. Но сердце повелевало приготовить ароматы и еще чем можно послужить Ему, хоть и мертвому — при чем тут факты. Так всегда: обладающие землею (Быт. 1, 28) руководствуются земным реализмом — пока не увижу, не поверю (Ин. 20, 25); их здравый смысл противится неочевидному, не доказанному, в то время как женская интуиция не нуждается в аргументах. Никто никогда не ценил в женщине ум или интеллект, но никто не оспаривал превосходства ее чувствительного сердца/ Между тем сердце неизменно признается средоточием всего главного в человеке; и Священное Писание, и святые отцы единодушно видят в нем скрижаль, на которой Бог незримо пишет заповеди Своего закона (Пс. 51, 7), ту храмину, в которую вселяется Его любовь (Рим. 5, 5), тот орган, в котором рождается вера (Евр. 3, 17). В своей книге “Женщина и спасение мира” (Минск, 1999) богослов Павел Евдокимов даже пришел к выводу, что поскольку в женщине преобладает сердце, в религиозном отношении именно она должна считаться сильным полом. Она, и не имея еще сознательной веры, чувствует невыразимое, воспринимает влияние того мира, веяние вечности.

Е.Л. рассказывала, как в детстве однажды проснулась от леденящей мысли о смерти. С годами забылись подробности; помню только, говорила она, что к рассвету той долгой ночи я точно знала... ну не то что не умру, а быть не перестану... и этого хватило на много лет, чтоб не отчаяться, то есть не усомниться в смысле всего. Она же решительно утверждала: атеиста я знала, одного, атеистки — ни одной.

Но... Это особо чуткое женское сердце можно сравнить с чувствительным радиоприемником: ловит всё подряд — и хорошее, и дурное. Как раз этой женской способностью воспользовался сатана в начале земной истории, желая погубить человека; и всегда в тех же целях он играет на тех же струнах, обещая особенные духовные познания, а дочери Евы всё так же тянутся к запретному плоду — от Аэндорской колдуньи, от оккульти-стки Елены Рерих до Джуны и ведьмочек помельче, которыми кишит наше время. Религиозная чуткость таит в себе ужасную опасность ошибиться и подчиниться бесовским силам, поэтому она имеет ценность не сама по себе, а только как необходимый для нас атрибут на пути к вере: мы же не мужчины, чтобы годами рассуждать и анализировать, а уж потом делать выводы — будто можно обратиться ко Христу под напором логических доказательств!

Муки поиска.

Одна бывшая дама поведала, как она обрела веру.

О, чуть ли не в каждой из нас гнездится эдакая не то кликуша, не то лицедейка: отчаянная бравада, закусывание удил, сжигание мостов — ну и пусть, прочь от меня, я сама! А там внутри душенька забилась в угол и дрожит от страха и отчаянья. Раньше били по щекам, теперь дают таблетки. Между тем, кризис может счастливо разрешиться катарсисом, если понять, что и воздушные замки обрушиваются не без воли Божией; горестное ощущение совершенной погибели знаменует наступление величайшей в жизни минуты, когда Господь протягивает Свою спасающую руку, когда из пучины греха должен родиться в муках новый человек, который вскоре поймет: есть вещи много важнее и дороже всякого мыслимого земного счастья.

В церковь!

Православные ведьмы.

Ревность не по разуму.

Дело объяснилось: ее старшая сестра несколько лет назад крестилась.

А злые бабки... Чистая публика неизменно предъявляет их как безотказный аргумент, мотивируя свое пребывание вне Церкви. Всем известен этот “контингент”; в прежние времена, когда храмов было мало, они преодолевали тесноту с помощью иголочки: тык направо, тык налево — и все расступаются, освобождая ей законное “намоленное” место. А уж “хозяйки”, то есть церковницы, те, которые в штате!

— Смотрю я, Катя, — заглядывает она за киот, а Катя уже бледнеет, — не любишь ты Матерь Божию! — это она пыль где-то там нашла, а Катя вся съеживается, но ничего, потом отыграется на Зине.

Гибрид между человеком и …

Трепеща и робея в преддверии мантийного пострига, инокиня И. неутешно плакала, не находя в себе ничего достойного Отчих объятий, а старушка монахиня Л. ее уговаривала:

— Ну чё ты, чё ты? Ничё страшного: правило читать один час занимает, а на службу-то всяко приходится ходить.

В одной деревне храм, по словам жителей, “три девки спасли”: когда в тридцатых годах приехали взрывать, они легли под стены и душераздирающими голосами вопили-причитали, готовые, после ареста и исчезновения всего причта, к тому, что и с ними вместе взорвут, не постесняются. Кричали очень громко? Или Господь увидел, что храм действительно нужен им — и сохранил? В 1993 году одна из них была еще жива: сидела на лавочке насупленная, всех мимоходящих провожала недовольным взглядом; священник ругал ее:

• Нюрка! Что ж ты дочерей-то совсем заела?!
  Но Господь-то — не забыл же?

Что делать — собрала и осколочки в карман сложила. А через полгода на улице бросается к ней та “хозяйка”:

— Прости Христа ради! Оговорила я тебя: моё зеркальце-то было...

Прослезились обе. В. Е. получила урок и вывела формулу: самый плохой верующий лучше самого хорошего неверующего. Но и после того она натерпелась всякого.

• Рожу-то иди умой, что, с накрашенными губами ко кресту пойдешь?! (А она не красилась давно уж. — Авт.).
• Глянь, на каблуках пришла, как поклоны-то ложить будешь?!

Надев же умеренной длины юбку, чулки “в резинку” и “полуботинки”, услышала вслед:

—Артистка!

Она, конечно, кипела, но, перекипев, говорила себе, что в сути-то они правы, а насчет хамства ей один сельский батюшка враз объяснил:

— Их грех — не твоя забота, а что грубо — так, видать, ты иначе не поймешь.

Интеллигенцию, хлынувшую в Церковь по окончании “коммунизма”, сильно возмущают такие вещи: они образованные, читали, знают, что Бог есть любовь и, следовательно, молящиеся Ему обязаны испытывать к пришельцам исключительно ласку и эту, как её, терпимость. Осуждая “обрядовую веру”, “уставное благочестие”, они провозглашают необходимость поголовной катехизации, как будто христианству можно научить на курсах.

Бабки — что ж! Они на Страшном суде неграмотность свою предъявят, их ханжество означает, как давно заметил философ Константин Леонтьев, только лишь истовую, до мелочности, преданность внешним символам Церковного культа и вовсе не содержит притворства, т. е. лицемерия; а как оправдаться прочитавшим сорок тысяч книжек, объехавшим всех старцев и побывавшим во всех монастырях — с одной-единственной, смутно сознаваемой, но тщательно маскируемой установкой: и душу спасти, и креста не нести, креста, который состоит отнюдь не в пролитии крови, а всего-навсего в терпении противного нашей пламенной любви к себе. На какие утонченные извороты и подделки мы не пускаемся, втискивая христианство в узкие, зато родные рамки привычного и тем уже приятного бытия!

...Ночью при свече (всё, как у “больших”!) читала акафист, утром встать не смогла, позвонила на работу, сказалась больной (ее мигрени широко известны), выспавшись, вышла подышать воздухом, прошлась по магазинам... и совесть молчит.

...Постом пришла в “мирские” гости — весь вечер в центре внимания: ой, что ты, я ничего этого не ем... ну может быть, картошечки... Если в микроволновке... Ой, что ты, просто испечь, без масла!

...Замечая неодобрение, немедленно дает отпор, но с нежной, беззащитной такой улыбкой:

С детства помню фразу героини в одной пьесе: “Ты подл, как баба!”; приходится признать её правоту: только женщина умеет так беспощадно и хладнокровно ранить словом насмерть.

Подростком Р. гостила в семье подруги своей матери, и эта подруга, вероятно, подозревая в ней угрозу для морально неустойчивого мужа, однажды при гостях, разглядывая фотографии, небрежно обратилась к ней:

Р. комплексовала несколько лет; угловатая, “зажатая”, с выражением угрюмой обреченности перед миром, враждебным к уродам, она и впрямь росла уродом; со временем отец деликатными маневрами вывел ее из амплуа дурнушки — но она никогда не забыла давний приговор, до старости болезненно пеклась о своей внешности и жадно ловила комплименты.

Не удивляйся, какие вокруг грешники.

Слово — мощное оружие и часто в этом качестве и применяется. Н. рассказывала о соседке в старой московской коммуналке: все боялись её как огня, потому что при зарождении скандала она наносила превентивный удар по самому больному и сокровенному, используя секреты, выведанные в периоды перемирий, так тепло изображаемые в сентиментальных советских телефильмах.

...Ну а в монастыре; когда перед праздником все сбиваются с ног на общей работе, незаметно удалиться, а появиться к концу дня и на вопрос, где была, потупить взор и еле слышно, будто против воли, прошептать:

Или: на “откровении помыслов” игумений как бы нехотя пожаловаться на непосильность назначенного послушания и добиться облегчения; или “невзначай” признаться в неприязни к м. N. — за то, что та “осудила Матушку”... Благочестивая и благообразная ведьма куда страшнее традиционной, старой и беззубой, с метлой.

“Пойду к Отцу моему”

— Я по гороскопу Телец, собственница и ревнива... всегда ухожу первая, длить отношения некрасиво, если нет доверия...

Возражения ничуть не поколебали ее уверенности: даруемая Богом и Православием свобода допускает любую широту взглядов, а что до внебрачных связей, то “Христос простил именно ту грешницу, которая возлюбила много! ”. Между прочим, касательно евангельского эпизода у М. немало союзниц, не разумеющих, что много (т. е. сильно) грешница возлюбила — Христа. Таким образом, присутствие в церковной ограде еще не означает Православия.

Коль скоро сердце загорелось желанием идти к Отцу — необходимо извергнуть вон мусор и грязь, все эти свинские рожки, питавшие нас “на стране далече”. Но как! Они же съедены и переварены, они у нас в крови, они неотделимы от нашей бесценной неповторимой личности! Элизу в “Пигмалионе” Б. Шоу научили грамотно вести беседу о погоде — и она блистала стерильной речью, пока разговор не коснулся знакомой темы; тут, получив сигнал, мгновенно включилась толща подсознания и тонкая леди заговорила на родном жаргоне:

— А я смекаю, кто шляпку спер, тот и тетку укокошил!

Перемена мыслей.

С греческого “покаяние”, “метанойя”, переводится как “перемена мыслей”; несомненно Евангелие обозначает этим словом радикальное изменение всего мировосприятия, а вслед за тем — всего человека. Легко ли изменить свой ум, можно судить по опыту тех, кто лечился от наркомании: главная проблема, оказывается, не в физиологической зависимости, а в стереотипе мышления, в той схеме, которая впечатана в мозг и программирует наши цели, желания и поступки.

Нас не учили.

Многие отождествляют покаяние с исповедью и ожидают немедленных результатов: я перечислила все свои грехи, почему | же они меня не оставляют? Другие путают покаяние с раскаянием: бурно сожалеют о своем прошлом, еще и приговаривая: “нас не учили”, “мы не знали”, и тоже остаются без плода. Вспомним героиню “Унесенных ветром”, знаменитого романа Маргарет Митчелл, который все мы, хоть и тайком от самих себя, прочитали — романа, бичующего женские пороки столь же безжалостно, сколь и безошибочно: рука автора — ведь женская! — не знает пощады. Скарлетт, воспитанная матерью-христианкой в правильных понятиях долга, кротости и жертвенной доброты, признает эти высокие идеалы, но оставляет их “на старость”, желая прежде насладиться всеми радостями жизни; постепенно слепой эгоизм и необузданное тщеславие все более порабощают ее живую, щедро одаренную горячую душу, уделом которой становится ранняя усталость, нравственное опустошение и боль одиночества, заглушаемая алкоголем.

“Я подумаю об этом завтра” — неплохая порой формула, может удержать от крайностей отчаяния, но ведь и завтра ничто само собой не исправится, ибо наказание наше растет из нашего же сердца; и честная писательница ставит точку, не видя способов осчастливить героиню. А честная читательница, вздохнув над горькой судьбой обаятельной, несмотря ни на что, американки, примерит на себя ее страсти, извлечет уроки женской логики и порадуется, что в Православии есть покаяние.

Нам предстоит лечение — небезболезненное и весьма длительное, о чем повествуют притчи о Царстве Небесном (Мф. 13); Господь сравнивает процесс его возрастания внутри нас (Лк. 17, 21) с ростом горчичного дерева из крохотного зернышка, почти из ничего — оно может достигнуть, как в Палестине, высоты до четырех метров и принесет плоды, но понадобятся годы и годы. Или образ закваски: вскиснуть, перебродить предстоит трем мерам муки; много это или мало? В Толковой Библии (под ред. Лопухина) объясняется: еврейская мера (сата, эфа) вмещала 432 яйца! Один священник утверждал: чтобы всё переквасилось, монаху нужно двадцать лет; не монаху, наверное, больше; безошибочным будет считать — вся оставшаяся жизнь.

Беги от Егтпта.

— Знал бы ты, сколь я пережила! — возражала пожилая прихожанка священнику, призывавшему ее открывать свои грехи.

Кухарка, увольняемая из религиозной организации за воровство, патетически восклицала:

Стыдно, о да. Но именно стыд и оказывается самым целительным средством, если только мы не наловчимся преодолевать его, уговаривая себя перед исповедью: “все так делают... я не грешнее других”. Необходимо принять это горькое питье, эту чашу позора, в которой не видно дна. Лицемеря и скрывая симптомы, мы препятствуем Врачу в лечении нашей души; болезнь тогда развивается во всё более сложном притворстве, обезсиливающем личность: ложное “я” непрочно, неустойчиво, и в конце концов не тронутая покаянием природа прорывается — истерикой, депрессией, отчаянием, вплоть до сумасшествия и попыток суицида.

Не мучай себя и других вопросами и недоумениями. Дай место времени. Доверься Богу; неверный образ Бога, Которого мы представляем по своему образу и подобию, наделяя злопамятностью, брюзгливостью и мстительностью, порождает массу глупостей. “Господь не такой жестокий, как мы”, — говаривала одна старушка. Не смей никогда допустить к себе смрадную мысль: Он не простит! — что бы ты ни натворила, даже такое, чего сама не простила бы никогда и никому. Ежедневно неопустительно читай Евангелие и утешайся примерами обращения Его с подобными нам грешницами: Он знал про них всё, но никого не отверг и даже не читал нотаций, а с любовью и терпением возвращал Своему заблудшему созданию статус чада Божия и надежду на исправление.

• Каким образом враг нападал?
• Известно каким — помыслами: сущий, мол, мрак это христианство... и без него люди живут. Тогда Господь меня и поманил... показал во сне рай. Там всё такое... зеленое
  и золотое... но главное: все любят меня и я всех люблю!

Конечно, ничего совсем уж неожиданного нет в этом сне: как ни скудны эти сведения в Священном Писании, все знают, что Царство Божие есть мир абсолютной гармонии — красоты, любви и правды. Но, дочери Евы,, мы вожделеваем присвоить и съесть “приятное для глаз”, стащив на землю. Господь окрылил нас стремлением к совершенству, к почести вышнего звания, но мы, вслед за праматерью внимая посулам лукавого, выбираем лживое “как боги” и, как она чрез магию запретного плода, ожидаем восхитить что полагается по статусу богини. А что же приличествует богине? Властительство? Безмятежный покой? Всеобщее поклонение? Исполнение любых желаний? Или, как формулирует кошка Томасина (она же богиня Бает) в трогательной повести Гэллико, “у нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля”!

Привыкнув жить без Бога, мы не ощущаем Его присутствия в мире и, если честно, нас это устраивает: когда Он далеко, мы вправе поступать по своим прихотям. Евангелие требует от нас отказаться от общепринятого и приятного способа существования по прихотям, или по страстям, как их именует подвижническая литература; таково первое необходимое условие спасения. Страсть по-гречески “пафос”; от “пафоса” — “патология”, болезнь; термин хромает, потому что позволяет трактовать “болезнь” как нечто внешнее, от нас не совсем зависящее: оступился — перелом, простыл — грипп, потеплело — давление; так же и в духовном: бес попутал — согрешил.

Один психолог-педагог ввел в обиход понятие ЭГО-ВЛЕЧЕНИЯ, которое выражает суть гораздо точнее, подчеркивая источник влечений-болезней-страстей: ЭГО, “Я”, “яшка”, говорил о. Алексий Мечев. Становится яснее, почему терпят неудачу попытки победить прежде чревоугодие, затем сребролюбие, а после ополчиться на тщеславие: эти головы принадлежат одному дракону, они быстро отрастают снова, пока не убит сам дракон, требующий для себя, гребущий под себя, живущий ради себя, соблюдающий свой интерес. Вот главный враг наш — эгоизм, САМОСТЬ.

Грехи наши сплетены в тугой клубок, и так срослись с самым существом, и так виртуозно прикидываются добродетелями — дифференцировать их непосильная задача. Ну например: когда от А. ушел муж, она быстро достигла 90 кг веса. Квалифицировать сие как “невоздержность в пище” глупо: она восстанавливала равновесие, утешаясь вкусненьким. Б., наоборот, ушла от мужа-безбожника: нашла наконец повод избавиться от обузы; В., напротив, не уходит от мужа, сквернавца и развратника, рекламируя свое терпение “по апостолу Павлу”, а на самом деле трусит остаться без средств и привычного комфорта.

Наша обычная реакция на чужую беду: “Ах, Я так расстроилась!”. И мы всегда готовы проявить СОстрадание: какой благородный повод покрасоваться в центре событий без всякого ущерба, а то и с прибылью для собственной гармонии.

(“Хроники Нарнии” Клайва Степла Льюиса)

- Что вы, батюшка, я же так нужна!
Сладостное ощущение незаменимости и власти порождает широко распространенный на приходах конфликт:

- Вровень с настоятелем хотят быть, — вздыхает один священник.

Но отказ от положения, которое кажется слишком высоким для нас, вовсе не является признаком смирения: как правило, он означает опасение, как бы на новом месте не вылезло наружу несоответствие, болезненное для нашего самолюбия. “Не беда, — писал старец Оптинский Макарий монахине, боявшейся согласиться на должность казначеи, — не справишься, так сместят”. Вот простота! Кому она доступна?

Тщеславие просто одна из форм, в которую переливается наш эгоизм. Грех этот присущ в той или иной степени всем земнородным; у мужчин он обычно проявляется в наивной похвальбе, ради компенсации кажущейся своей малости или неудачливости; будучи распознан после чтения соответствующего текста у Лествичника, при самонаблюдении он проходит, как детская болезнь. Наше же тщеславие сравнимо разве что с повиликой, неистребимым сорняком-паразитом: не имея собственного корня, она обвивает любое растение, какое встретится, и губит его, иссушая.

Мы с раннего детства смотрим на себя чужими глазами, оцениваем со стороны, желая, конечно, быть объектом восхищения: “Свет мой зеркальце, скажи...”. Маленькая девочка, примеряя новый наряд, лепечет в экстазе:

Детское простодушие извинительно, но оно скоро проходит, а готовность хоть перекувырнуться, но чтоб похлопали, сидит в нас чуть ли не до гробовой доски.

— Если б ты знала, сколько стоила операция... зато, конечно, профессор... всё на самом... самом высоком уровне...

• Я-то прямо в келью к нему иду, он меня любит.
• Он (известный старец. — Авт. ) сказал: вы не такая как все, вы сами можете советовать.

М. Д. продвинулась дальше: превознося известную высоко духовную книгу, она восклицает:

— Почему не я ее написала? Это я должна была написать!

Вот полезная для самоиспытания сентенция из романа Джейн Остин (начало XIX века): гордость и тщеславие — разные вещи, хотя этими словами часто пользуются как синонимами. Человек может быть гордым, не будучи тщеславным. Гордость скорее связана с нашим собственным о себе мнением, тщеславие же — с мнением других людей, которое нам хотелось бы, чтобы они составили о нас.

Я дьявола за то люблю, Что вижу в нем — мое страданье. (Зинаида Гиппиус)

Конечно, женская гордость не посягает на крайности: ну там завоевать мир или изменить его посредством единственно верного учения; она, напротив, норовит замкнуться во внутренней тюрьме, оградиться СТЕНОЙ от всего, что может угрожать единственно дорогому — своему “я”; заСТЕНчивость скрывает мертвую пустыню Снежной королевы, свободную от каких бы то ни было обязательств, не возмущаемую чужим страданием, глухую к воплям о помощи; под маской сдержанности, скромности, загадочной молчаливости таится самовлюбленное чудовище, равнодушное ко всему на свете, кроме собственного благополучия. Оно может зайти далеко и стать опасным: именно “застенчивые”, по наблюдениям психологов, тиранят своих близких, третируют беззащитных, становятся “фуриями революции”. Недавний факт: ничем не привлекающая внимания молчаливая старушка, ютившаяся в бедном домике на краю поселка, разоблачается как глава секты сатанистов, совершающих ритуальные убийства. Милостью Божией надо считать, что их, как правило, поражает безумие: человеческие попытки безсильны сокрушить демонскую твердыню.

— У меня совсем нет органа послушания! Другая, тоже мирская монахиня, создает целое учение о “безжизненности” и отсталости “традиционного” монашества, о приспособлении его к нуждам современности, к жертвенному служению в школах, больницах, тюрьмах. Доброе дело, но зачем же постриг принимать? Давать обеты, не содержащие ни словечка о долге перед страждущим человечеством, но, наоборот, обязывающие к отречению от мира, пребыванию в монастыре до последнего издыхания, целомудрию, послушанию даже до смерти и “вольной в общем житии сущей нищете”! Не привлекает ли таковых монашество как видимый знак христианского совершенства: живущие в миру, в отличие от монастырских, апостольник под серый платок не прячут: зачем скрывать свою отстраненность от толпы, принадлежность к ордену избранных? Конечно, в активной благотворительно-миссионерской “борьбе за человека” все добродетели сияют и вознаграждаются: и люди хвалят, и газеты пишут, и автомобили дарят, как превозносимой миром матери Терезе. Какое может быть сравнение с монастырем, где тебя именно за образование пошлют на коровник, а в ответ на стоны и недоумения скажут: “терписмиряйсявсехлюби”; какая же выгода для “гармонии” день за днем и год за годом взращивать “сокровенного сердца человека”, и, хотя он еле жив, заставлять его молиться, то есть, кровь проливать, и никогда, никогда не знать успеха, проваливаться

Приложи душу к … салфеточке.

 

“Женщины с их большим сердцем имеют большую ревность к духовному: они много не раздумывают — верят и идут дальше. Что же делает диавол? В то время как они, имея такое сердце, могли бы много преуспеть, диавол в конце концов похищает его у них”. Горькую для нас правду схимонах Паисий подкрепляет ярким примером: “Как-то одна женщина прислала мне одеяло. Оно было всё изукрашено. Она там сделала вы-шивочку, вышивочку, а потом еще нашила кружева, кружева, кружева. Бедненькая! Сколько радости она испытала, когда делала все эти вышивки и кружева, тогда как я радовался, когда обрезал ножницами все эти украшения и выбросил. Эта женщина не чувствовала радости о Христе, но находила ее в вышивке”? Вот: до Бога, как говорится, далеко, а вышивка — оно и благочестиво (для батюшки же ладила одеяльце!), и приятно, как творчество, а главное, доступно и понятно.

Приезжие дамы прикладываются к чудотворной иконе, привычно, не проявляя никаких эмоций, но услышав, что риза украшена драгоценными камнями, надолго “впиваются” в нее оценивающим взором.

С, художница, придя в храм, переключилась на христианские сюжеты: рисует ангелочков, вербочки, свечечки... досконально разбирается в иконописных школах и направлениях, в комнате все четыре стены увешаны иконами... но сама она практически ничуть не изменилась: тот же апломб, то же самоупоение, тот же богемный “устав”: вдохновение посещает на рассвете, поэтому попасть в храм на литургию нет никакой возможности.

Р., с первых шагов покоренная церковным пением, поставила задачу попасть на клирос и добилась своего. Она круглосуточно занята интригами, воюет то с регентшей из-за низкого тона, то со старостой из-за низкой оплаты; знакомой, предложившей поехать на престольный праздник в новопостроенный храм, надменно отвечает:

— Я каждый день в храме!

Благочестивые мелочи.

Как легко, отвлекаясь на мелочи, мы забываем о цели — и чем “благочестивее” выглядят мелочи, тем обычнее затуманивается, тускнеет цель. Диавол имеет огромный опыт в этой области; начиная от первого грехопадения, он для нашего погубления умело использует наши же достоинства, добрые качества, присущие нам от природы. Бог наделил “мать всех живущих” общительностью, отзывчивостью — а мы отзываемся на зов сатаны. Господь вложил в нас, как средство защиты, потребность послушания — мужу, — а мы слушаемся кого попало, но чаще и охотнее того, кто льстит: становимся рабами лжестарца, лжепророка (которого единственное достоинство длинная борода) — за то, что он выделил нас из толпы, заворожил звучными словами и, взяв за рукав, пообещал спасать. Господь одарил нас высокой способностью понимать и ценить прекрасное — и как же далеко от Него уводит нас пресловутый эстетический вкус! Мы не удовлетворяемся необходимым; обретаясь где угодно — в поезде, в больнице, на необитаемом острове — в кратчайшие сроки обрастаем уймой новых вещей, в которых еще вчера нимало не нуждались; даже нестяжательницам-монашкам трудно сохранить равнодушие к “гуманитарным” цветастым тряпкам, которых им уж точно не надеть никогда; но не имеют сил отказаться, если предлагают пусть и ненужное: платочек, рубашечку, носочки — завтра ведь не предложат! В МШЕЛОИМСТВЕ не каемся, да никто и не знает, что именно так называется неистребимая наша страсть к обилию лишнего, в том числе и вещичек, функция которых радовать глаз, пробуждать воспоминанья или символизировать лирические склонности хозяйки; сувенирчики, вазочки, салфеточки и прочий хлам не служат нам, поскольку без них можно обойтись; это мы служим им, вытирая пыль, переставляя с места на место, проветривая — и прилагая душу:

— Ах, я так люблю эту штучку... настоящий дрезденский фарфор!

Показная “праведность”.

Сколь бездарно проматываем мы деньги и время, гоняясь за “фирменным”, изысканным, дорого стоящим, угождая моде или престижу, то есть своему тщеславию, и незаметно для самих себя становимся послушницами диаво-ла, как говорит уже цитированный нами старец афонский Паисий. Хотим оживить свой дом цветами, идем купить вазу для них — и, когда выберем самую красивую, уже не помним о цветах. Так же, увы, поступаем и в религиозном отношении: придя в Церковь, концентрируем усилия на выполнении отдельных предписаний. С бухгалтерской скрупулезностью ведем учет молитв, поклонов и прочих религиозных деяний, словно ежемесячно подаем отчет в небесную канцелярию о наших достижениях, забывая, что главное в христианстве — не посты, не богослужения, не каноны, а Христос, не сказавший: если хочешь войти в жизнь, соблюди правило, но — соблюди заповеди.

— Она не слушает меня! — рыдает Л. — Год на исповеди не была! Является ночью! Хамит! Пахнет вином и табаком! О! Что мне делать! Я пять акафистов и три кафизмы в день читаю, что же еще?!

Это она о дочери; та, войдя в возраст, живет как хочет и страшно огорчает мать; Л. еженощно встречает ее в дверях площадной бранью и била бы, если б не опасалась получить сдачи. Л. каждую субботу исповедуется; она глубоко страдает и раскаивается — в том что не умеет сдержаться и грешит; она искренне видит беду лишь в дочери и ропщет на Бога, для Которого столько трудится, а Он не слышит и не перевоспитывает ее ребенка!

— Ну нет! — возражает В., когда священник просит ее присмотреть за рабочими, отделывающими приходской дом, — нагрешу с этими лоботрясами!

Батюшка выбрал В., потому что она держит солидное правило, посещает все службы, записывает грехи и читает духовные книги.

Попавшись в сеть искания совершенства (по выражению старца Амвросия), мы усиливаемся беречься от греха, достигать исправности, жаждем любоваться правильностью своей — и ваза наша остается порожней без главного, для чего предназначена. “Установив порядок о пище и сне, вы этим так довольны, так довольны”, — отвечает св. епископ Феофан Затворник одной подвижнице и затем рекомендует “внутренность свою распалять любовью ко Господу, а внешние подвит сами собой устроятся”¹⁰. “Вот основание пути к Богу, — говорит преп. Макарий Египетс кий, — с великим терпением, с упованием, со смиренномудрием, в нищете духовной, с кротостью шествовать путем жизни... заповеди, предписывающие это, суть как бы путемерия и знаки царского пути, который шествующих ведет в Небесный град”¹¹ ...Да и все святые отцы в тех или иных выражениях советуют: живи по Евангелию и тем познавай себя; день за днем будет открываться горькая правда, постепенно дойдешь до полного нуля, и тогда проси Бога наполнить эту пустоту Своим содержанием. Кажется, как ясно и как просто!

Но не многие идут этим путем, болезненным для нашей самости и “гармонии”. Как людоедка Эллочка, мы хотим мигом перекрасить облезлого кролика и выдать его за шиншиллу: четки до полу, потупленные глазки — вот и смирение, три канона да еще с акафистом — вот и молитва, лужа слез на исповеди — вот и покаяние. Ищем не чистоты сердца и послушания воле Божией, а доброго имени, показной праведности, почитаемой у людей. Героиню, которая слыла неимоверной святошей и терроризировала всех грозными обличениями с цитатами “от Писания”, автор, не помню, Моруа или Мориак, вынужден ввергнуть в прелюбодеяние: в ужасном падении она только и начинает прозревать как христианка. Ибо “лучше быть грешником и видеть себя таковым, нежели быть по наружности праведником и видеть себя таковым”, — утверждает святитель Игнатий¹².

Вся праведность наша “якоже порт нечистыя” (Ис. 164, 6); не так уж редко истинная вера вступает в противоречие с общепринятой моралью: вспомним Фамарь (Быт. 138), Раав (Нав., 2), Руфь, избранных Промыслом в праматери нашего Спасителя! Не в том воля Бо-жия, чтобы творить добро, а в том добро, чтобы творить волю Божию.

 

Мой, только мой.

Те духовники похвальны, которые приводят не к себе, а к Богу.

Свт. Филарет (Амфитеатров)

 

По сорочьей старости.

Я вон к тому пойду исповедоваться!

Ты его знаешь?

Да нет... Красивый какой! Борода, как у Христоса!

Этот случайно подслушанный в Даниловом монастыре диалог иллюстрирует, как мы выбираем духовника: по сорочьей страсти к тому, что сверкает и переливается. Толпы представительниц прекрасного пола собираются вокруг блестящих проповедников, тем более, если их голоса звучат по радио и телевизору; бывает, они годами не имеют общения с “духовным отцом”, т. к. многообразная общественная деятельность не оставляет кумиру времени на исполнение прямых обязанностей. Ученых неофиток привлекают ультрасовременные, так и подмывает выразиться, пресвитеры — которых в православной среде кличут “обновленцами”: там родной окололитературный жаргон, там с амвона цитируют не авву Дорофея, а Цветаеву, там излюбленная интеллигентская ирония, всё подвергающая сомнению, там уютный партийный дух, гарантирующий тесное сближение оппозиционеров любого направления. Лиха беда начало: тех, кто искренне ищет спасения, Господь выведет на верный путь из самых глухих дебрей, конечно если они не отвердеваютв убеждении, будто на Небо можно взойти вместе со всем своим пестрым имением, присобранным на стогнах безбожного града. Однако нередко выбор духовника становится причиной тяжелых недоумений, серьезных душевных травм и даже болезней.

В истории Церкви были великие святые, которые уделяли особое внимание духовному окормлению женщин, лучше сказать, имели к тому призвание; девственники, монахи, подвижники, они, может быть, именно благодаря целомудрию, обладали даром видеть в женщине не исчадие ада, а равноценного перед Богом человека, пусть даже и совсем потерянного под “нарядностью в одежде” и “внешним плетением волос” (1 Пет. 3, 3, 4). Благодать дает, — говорил, кажется, преп. Иосиф Оптинский, — не чувствую разницы, мужчина или женщина. Теперь, конечно, всё упростилось донельзя, число духовников сравнялось с числом священников, но выбор-то всё равно за нами и ответственность, следственно, на нас.

“Он будет господствовать над тобою” (Быт. 3, 16) — это повеление Божие живет в женщине как естественный закон, и потому она, даже вполне “самостоятельная”, даже во всем разочаровавшаяся (исключая совсем уж прожженных, в ком и естественный закон не живет), втайне хранит капельку надежды обрести хозяина, опору и защиту, вождя и кормчего в напастях житейского моря. И как легко принять желаемое за действительное! Как подкупает нас внимание, как наши рыхлые души завораживает слово, сказанное “со властию”, выволочка при исповеди, суровость требований, строгость (“На поклоны поставлю!”) — всё это мобилизует нас, создавая видимость долгожданной определенности; “тыканье” и прочее хамство вовсе не отталкивает, а, наоборот, придает отношениям свойский тон, родственную фамильярность и близость.

А последнее отнюдь не полезно; женская природа остается сама собой; вступает в силу желание опекать батюшку, заботиться о нем, дарить подарки, тем дороже, чем больше соперниц; почему-то часто возникают сложные “духовные” коллизии, требующие его особо пристального внимания и руководства, и, конечно, удачно разрешаются и венчаются восторженным “Ах! Он меня ведет!”.

 

Авторитет? Идол?

Для подобного идолопоклонства возраст любимого батюшки роли не играет: старец он или не достиг и тридцати — он МОЙ! Он ЕСТЬ у меня, значит, всё в порядке, всё как положено, ведь во всех книгах говорится, что без руководителя не спастись! “Я не присваиваю себе никакой власти над Вами, но, подавая Вам совет, предоставляю Вашей воле, исполнить его или не исполнить”, — это святитель Игнатий (Брянчанинов). В наши же дни приходится слышать о молодых священниках, с первого дня наставляющих своих чад на слепое повиновение и лихо перекраивающих чужую жизнь, втискивая многообразие Божиих созданий в прокрустово ложе интерпретируемых ими на свой лад указаний, вычитанных в книжках. Батюшки, разумеется, желают доброго, и вычитали они всё правильное, и говорят всё верно; они только пока не различают, кому что посильно и полезно — этот дар приходит с опытом, не столько пастырским, сколько молитвенным, если позволительно отделять одно от другого. И, Боже сохрани, не осуждая, всё-таки следует признать, что благодать священства не исключает ошибок, т. к. не страхует от греха, в частности, столь свойственного мужчинам упоения властительством. Тяжелые уроки со временем научают их осторожности... чего, к сожалению, нельзя сказать о нас.

Женская душа, признав авторитет, подчиняется с удовольствием, но уж единственно духовнику; другие авторитеты, если были: мать, отец, муж — меркнут и сходят на нет, и батюшка поневоле становится всем; но тогда, по нашей безотчетной логике, он д о л ж е н заменить собою мужа, мать, отца... мой, только мой. Конечно, это не формулируется, но чем же еще объяснить раскаленную атмосферу вокруг знаменитых духовников: интриги, скандалы, сцены ревности... В конце концов, разве не естественно для нас, еще не доросших до вышеестественного, испытывая любовь и восхищение, добиваться взаимности? Вот одна весьма культурная дама в мемуарах о всемирно известном священнике трогательно повествует, как она им руководила: обличала, советовала и утешала, когда он рыдал на ее плече. Почему бы нет: святитель Игнатий не выдумал же, что “женщина видит совершенство в своем идоле, старается его уверить в том и всегда преуспевает”, а впоследствии “часто сама делается его идолом”¹*. Вопрос только в том, какая польза от подобного “окормле-ния”, кто кого и куда ведет?

 

Старцы-“ласкатели”.

Распространились “ласкатели”, которых прежние старцы остерегали бояться как огня. Каешься в зависти, а он:

— Нашла чему завидовать, ты ее не знаешь.
Жалуешься на лень.

— Ну, это не страшно, нельзя много требовать от
себя, надорвешься.

Исповедуешься в неприязни и обиде на N, а он хлопочет:

— Я скажу, чтоб она извинилась...

Духовник-друг, стоит рядом и защищает от враждебного мира. “С наслаждением прочел Ваше письмо и (не сердитесь!) давал читать кое-кому в назидание. В его строках вся Ваша пылкая, чистая, прекрасная душа”... и прочее в том же убийственном стиле, словно сам бес писал, ведь только он хвалит в глаза, чем же вернее нас губить!

Между тем автор слывет почти уже старцем и возглавляет женскую общину вроде монастыря, теперь это в большой моде. В России, за всю ее историю, устроились, кажется, всего четыре женские обители, созданные, по особому смотрению Божию, попечением святых мужей: Серафима Саровского, Зосимы Верховского, Амвросия Оп-тинского, Варнавы Гефсиманского... Еще образчик “окормления”.

— Я так о тебе молился... я плакал! Никто тебя не поймет, но мне Господь открыл... давай подумаем вместе, как помочь горю...

Она слушает, не поднимая глаз от ужасной неловкости, так как начисто забыла, чего наговорила, рисуясь, на прошлой исповеди, и недоумевает, что именно исторгло его молитвенные слезы. Несомненно, его слова произвели впечатление, легко догадаться, какое: он — миловидный иеромонах, ему 28, она — миловидная девица, ей 20. Однако расплата постигла, как водится, только девицу: когда ее многозначительные взгляды и вздохи сменились нервными выпадами и грубыми упреками, а затем дошло до публичного скандала, “духовный отец”, пылая праведным гневом, изгнал бедняжку вон.

Кажется, наступает время, когда никого уже не пугает угроза подмены, профанации святого дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле “обожается”, занимает Божие место:

• Ой, спаси Вас Господи, батюшечка, Вы помолились — и все уладилось!
• Он меня буквально спас, буквально!
• Я только на его службы хожу. Тогда и помолюсь, и поплачу; а если кто другой служит — как бревно стою!
• Богу не угодишь — батюшка отмолит, а батюшке не угодишь — кто тебя отмолит?

Он прозорливый... не веришь? Смотри, как бы с тобой чего не случилось, он всё про всех знает, наш отец!

И так произносят слово “отец”, что невольно всплывает в памяти: “И отцом себе не называйте никого на земле” (Мф. 23, 19).

О современном иночестве обожаемые отцы отзываются с высокомерной категоричностью:

— Какие сейчас монастыри! Старцев нет, стариц и подавно, игуменья — только администратор, одни труды и бабьи свары!

О. Кирилл (Павлов) с тонкой деликатностью высказывается на эту тему: “Не знаю... надо самому лично побывать в женских обителях и посмотреть на их духовную жизнь, чтобы сделать какое-то заключение... Хоть и скудна в духовно-нравственном плане жизнь в возрождающихся обителях, но все-таки там собрана община во имя Христово. И если человек пришел туда с целью спасения своей души, думаю, Господь, имиже веси судьбами, будет подавать ему и утешение, и подкрепление, и совершенствование в духовной жизни”¹⁴. Наверное, надо всю жизнь провести в Лавре, где тоже не всегда тишь да гладь, чтобы приобрести опыт мудрой осторожности. Зато младостарец с пятилетним священническим стажем фактически внушает воспитанницам, что грамотное окормление можно иметь лишь при его ноге и вообще Дух дышит на одном (его!) приходе — где-нибудь в центре столицы.

Если же чада все-таки устремляются в монастырь, подданства, так сказать, они не меняют, и — держись, игуменья!

• Почему ты жуешь все время?
• Нам батюшка благословляет... Чтоб не унывать.
• Отчего же ты непрерывно унываешь?
• Я только батюшке могу это сказать! — и надменный взгляд, и дерг плечиком, и увлажнились глазки. В наши дни, когда в монастырях трапезуют до четырех раз в день, любвеобильный батюшка подражает преп Серафиму, оделявшему голодных дивеевских сестер знаменитыми ржаными сухариками — погрызть и заморить червячка... Наговаривают сумасшедшие деньги, изливая жалобы и выслушивая наставления батюшки по телефону, воруют из церковных кружек (купить батюшке подарок), инсценируют тяжелый недуг, чтобы попасть в больницу, а оттуда сбежать — конечно, к батюшке, он-то поймет, пожалеет и образ его еще ярче засияет на фоне монастыря- “ Освенцима ”.

“Сохранитесь от пристрастия к наставникам”, — призывает святитель Игнатий. Легко сказать, но как последовать его словам? Может быть, единственное радикальное средство — спастись бегством?

— Ничего не помогает, — грустно усмехается М. Т. — даже когда осознаешь. Меня к нему старец благословил в Лавре, тем и оправдывалась. Ну, стала замечать, что нравится исповедоваться... Что ищу его глазами все время... что интересничаю... Даже стараюсь ничего такого не делать, о чем стыдно ему рассказать. Молилась... ух, молилась! Состояние такое бывало... возвышенное — теперь только, спустя годы, понимаю: ведь и молилась для него... Как чеховская Душечка: жила с лесоторговцем — снились горы досок, вышла за ветеринара — увлеклась ветеринарией... Каялась, ездила в Лавру. Однажды ясно поняла, что он стал стеной между мной и Богом и придется заклать эту привязанность, как Авраам Исаака. Но тянула и тянула, пока Господь Сам всё не устроил — перевели его.

Когда, при большевиках, посадили ее духовника, М. Л. впала в тоску и отчаяние: “Ну, будто карабкалась по лестнице, прислоненной к стене, а стена рухнула”. Но задумалась, почему так попущено, и поняла, и не искала с тех пор земной опоры, и всем советовала выбирать священника попроще, но добросовестного, который примет исповедь и разрешит от грехов, а ожидать большего нечестно пред Богом.

В доме кроется разбойник

Умеют же себя принарядить Тафтицей, бархатцем и дымкой, Словечка в простоте не скажут — Всё с ужимкой.

(Александр Грибоедов)

Неистребимые вирусы.

На заре перестройки в популярном толстом журнале напечатали повесть из церковной жизни: весьма развитая героиня постарше бальзаковского, но еще цветущего возраста, находясь в религиозном поиске, посещает мужской монастырь, где вроде занимается чем в монастыре положено: выстаивает богослужения, читает духовные книги, любуется природой. Но в конце игумен, к которому она часто обращается с богословскими вопросами, сурово просит ее покинуть обитель. Всё на полутонах и намеках, однако ясно, что несчастный монах влюбился в прекрасную во всех отношениях даму, то бишь паломницу, от лица которой ведется рассказ.

В те же годы появилась замечательная книжка Олеси Николаевой, не помню названия: того же возраста дамочка приезжает в мужской монастырь вызволять из пут мракобесов сына-подростка; религиозных запросов у нее пока нет, поэтому в общении неважно с кем она автоматически пускает в ход женские чары — без определенной цели, просто “сводить с ума” ее привычка, ставшая второй натурой. В среде “некультурных” верующих обычная для нее манера поведения выглядит диковато, и она интуитивно сознает, что получается как-то смешно и невпопад... Ну, а придет в Церковь? Не превратится ли в богомолку из первой повести, применяющую те же тривиальные приемы, но более изощренно и тонко?

Для грехов этого ряда мы знаем название “блудная брань”, “блудные помыслы” и, когда они бушуют в нас, то, само собой, исповедуемся, а также применяем молебны мученикам Моисею Угрину и Фомаиде, однако вряд ли хорошо понимаем, сколь неистребимы вирусы этой мерзости, живущие в нас, по удостоверению патериков, до самой смерти. С детства они всеиваются со страниц, сцен и экранов и пышно процветают в душе, обреченной — РАДИ МАТЕРИНСТВА — на “влечение к мужу”. Враг изменяет, говорит авва Исайя, вожделение по естеству, необходимое для супружеской любви, в срамное похотение; погоня за “любовью”, на которую нашему полу свойственно ухлопывать жизнь, есть извращение материнского инстинкта, опошление Божьего дара: соединение с мужчиной вместо средства (к рождению детей) становится самоцелью, и сколько эфирных созданий с репутацией “музы”, “мечты поэта” в старости уподобляются отвратительной старухе Изергиль, хвастающей воспоминаниями о прежних амурных похождениях!

Между тем поэзии свойственно маскировать блеф: Дон Жуан прикидывается одиноким, никем не понятым, гонимым, и она раскрывает — материнские! — объятья, чтобы пожалеть, накормить, утешить, спасти... Всей этой романтике цена такая же, как воплям лягушек в болоте ранним летом, можно лишь удивляться нашему к ней никогда не ослабевающему интересу, который цепко держит нас причастными океану порока, захлестывающему окружающий мир.

Сжимая кулаки, Ю. рассказывала о девочке, в пятнадцать лет изнасилованной и потерявшей из-за этого веру. Ю. мучилась, не находя объяснений, почему Бог допускает такие ужасы. Та девочка возвращалась с дискотеки. В книге Фолкнера, американского Достоевского, описан подобный эпизод. Спустя годы героиня, пересматривая трагедию, совершившуюся в юности, обвиняет себя: имея две руки, две ноги и глаза, она должна была бежать как можно дальше от пропитанного грехом места, где оказалась, впрочем, по своей воле. Да и потом — орать, царапаться, отбиваться — почему-то медлила... из любопытства? Тлетворность, резюмирует она, есть и в случайном взгляде на зло — нужно сказать ему “нет” еще не зная, не исследуя, что оно такое, не приближаясь к нему “только посмотреть”. Даже если мы всё уже поняли и отреклись, даже если церковный брак, или монастырь, или возраст надежно ограждают нас от явного блуда, Евина похоть любопытства держит двери сердца открытыми для ядовитых грез, и хотя бы “тонкая сила тьмы” пряталась за семью печатями внешнего благочестия, “в доме кроется разбойник” (святитель Антоний Великий).

Кого ты хочешь привлечь?

Возьмем, например, одежду; обратившись к Церкви, отказываемся от брюк, декольте, мини-юбок, зато носим о-очень длинное, изощряемся в платочках, шарфах, покрывалах... меняем стиль, и всё с той же придирчивостью разглядываем себя в зеркале: как я выгляжу? Почему? Одежда придает уверенность...в чем? В том, что я... ну... привлекательна. Кого ты хочешь привлечь? Св. Иоанн Златоуст гремел на эту страстишку, называл ее тягчайшим грехом, считал, что модницы “расставляют силки” и причислял их к блудницам, будь они и девы.

— Выхожу из машины, — рассказывает м. С. — и встречаю восхищенный взгляд малышки лет четырех-пяти: “Ой, тетя, какая вы нарядная!”.

Так что и монашеская одежда, в самом деле красивая, а вдобавок еще и возносящая над толпою, может играть роль, противоположную своему назначению. Но если “случайный взгляд из-под платка” (выражение Александра Блока) разжигает любителя приключений, то взгляд из-под апостольника... ну все равно что евангельская жена-прелюбодейка, спасенная Христом от побиения камнями, тут же изобразила бы, “как ей сродно, как увлекательно паденье” (Афанасий Фет), делая “глазки” Самому Учителю.

Испытываешь неловкость, когда старушка-схимница выкапывает из-под кровати толстый альбом с бархатной розой на обложке и, победоносно сияя, предъявляет фотографию завитой раскрашенной матрешки в вычурной позе. Узнать нельзя, но конечно догадываешься, что это она полстолетия назад, и невольно думаешь: чем же полны ее воспоминанья, или, по-ихнему, помыслы? Неужто и доселе она отождествляет себя с той, в альбоме?

Чтение мемуаров знаменитых женщин открывает непреложную закономерность: память, случается, подводит касательно времени и пространства, но и в девяносто лет тщательно сохраняет комплименты, полученные в течение жизни — может, не все, но уж во всяком случае касающиеся тех свойств нашей богатой натуры, в которых мы не вполне уверены. А те, которые не пишут мемуаров?

• Нет, я — нет, — отмахивается Р., — когда льстят, я всегда спрашиваю: вам от меня чего-нибудь надо? Скажите прямо!
• Ух ты, какое кокетство! — поддевает Р. собеседница.

Кокетство... ну, кокетство описанию не поддается; оно, как искусство, неопределимо, неповторимо и, когда надо, неразличимо теми, на кого направляются его отточенные стрелы; кружева, бисер, импровизация, врожденный талант мгновенно избирать подходящие к случаю средства: беззаботный лепет или, наоборот, как бы вымученная скупая речь с намеком на невыразимую грусть; беспомощная детская улыбка или похожий на блеск клинка стальной взгляд из-под внезапно вскинутых ресниц; наивное щебетанье или многозначительное молчание, символ преждевременной мудрости, в которой сто-олько печали. Не всегда этот неисчерпаемый арсенал служит призывом к флирту; он применяется во всем разнообразии, чтобы, как призналась одна симпатичная инокиня, “дело сделать”: получить нужную бумагу, пройти без очереди, купить подешевле, добиться разрешения, выклянчить пожертвование... Шустрым монастырским экономкам и сборщицам, стоящим (благословляет же кто-то!) с нищенским ящичком посреди Вавилона, победа приносит чувство глубокого удовлетворения, ибо, по признанию одного из Карамазовых, что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. Однако, коль мы не иезуиты, цель средств не оправдывает, и мутный осадок от рискованной игры загаживает душу; пусть факта греха нет, ни даже пожелания — грязь остается, ведь сравнительно с мужчиной женщина гораздо драматичней воспринимает душевное осквернение, даже вполне избежав физиологического.

---

Конечно, эти предостережения имеют смысл, если мы стремимся не к видимому только благочестию, а к состоянию девственной невинности, т. е. к совершенной свободе от власти порока, неложному целомудрию, истинной чистоте сердца, ибо иное дело быть воздержным и иное — чистым, — учит преп. Иоанн Кассиан.

“В женщине преобладает кровь, в ней с особенною силою и утонченностью действуют все душевные страсти, преимущественно же тщеславие, сладострастие и лукавство; последнею прикрываются две первые”. Так припечатывает нас святитель Игнатий.

Intirmior vaza

И так все женщины наперечет: Наполовину — как бы Божьи твари, Наполовину же — потемки, ад.

(Шекспир, “Король Лир”)

Когда преграды нет…

Нет, без мужиков никак нельзя, — отрезала С. Н. Она сделала этот глубокомысленный вывод после пожара в дачном поселке, которому была свидетельницей и в определенном смысле участницей* — О доме и речи не шло, чтобы спасать его — полыхнул как спичка в такую жару, — но там остался дед! И все мы ужасались и рыдали, что он там внутри, и кричали, ну, Юлька за иконой сбегала, и мы с ней вокруг дома носились, Люська яйца пасхальные в огонь бросала... А мужики!. . Я, конечно, от волнения и слез ничего не воспринимала, но возмущалась, как они медлят, буквально еле двигаются, по ведерку воду носят! И вдруг смотрю — уже деда вываливают из окошка! Оказывается, они ведерками пролили коридорчик в огне и кто-то смог туда нырнуть... понимаешь, вроде не сговаривались, но ведь каждый встал на своем месте, и по порядку, без шума... О, потом уже всплыла в памяти потрясающая деталь: наш сосед полковник пришел в перчатках, с топором и своим ведром! Знал заранее, с чем ходят на пожар, представляешь?!

Нельзя не признать, что так действовать, по плану (ну там стратегия, тактика) — мы не способны: эмоция “удушливой волной” мгновенно смывает крупицы здравого смысла и несет нас неведомо куда, ввергая в водоворот страсти и потопляя в ее ненасытной пучине — впрочем, если не встретит преграды; возможно, злоба Иезавели поддалась бы укрощению в самом начале, имей характер ее муж Ахаав; а сварливость Ксантиппы могла быть умерена, не будь Сократ так поглощен философией, а жестокость Салтычихи исцелилась бы одним равносильным противодействием. Ибо страсть наша в большинстве случаев разумно уравновешивается практичностью: можно по-трепыхаться, но в меру, чтоб не пораниться, а подчинение сильному нас не роняет и гармонии не нарушает.

Но когда преграды нет... У нас же если любовь, то безумная, если горе, то безысходное, если тоска, то безутешная, если смех, то безудержный... Сплошной безпредел — или бес-предел? Почтенная мать троих детей от вполне благополучного венчанного брака вдруг вознамерилась всё бросить и устремиться за “возлюбленным”, которого, по миновании этой напасти, вспоминала с брезгливым недоумением:

— Как я могла? Наваждение!

НавОждение? А пресловутая “женская обида”: “Мой милый, что тебе я сделала¹.” — и с обрыва в омут или под поезд; помнится, Анне Карениной всюду какой-то странный мужик мерещился; не “лукавый” ли “гражданин”? К. подавилась рыбьей костью и попала в клинику Склифосовского, в палату с “неудачницами”-самоубийцами, искалечившими горло и пищевод уксусной или другой кислотой; все восемь в один шип (голос-то пропал) свидетельствовали, что слышали шепот подстрекателя: “выпей, выпей, выпет; некоторые на балконе стоять не могут — “прыгни, прыгни, прыгни”... Infirmior vaza, немощной сосуд—сказано не только об анатомических различиях; женщина, тесно связанная с природой из-за функции возрождения жизни, так же, как природа, беззащитна, она подвластна стихиям в ней самой и вне ее (о. А. Ельчани-нов); приходится согласиться с язвительным замечанием какого-то женоненавистника о том, что в женщине мышление и чувствование составляют одно целое; воля, самоконтроль, рассудительность — для нас это скучные слова, обозначающие тяжкие вериги, настолько чужие, что их и примерять неинтересно. Сильный пол умеет себя поберечь: отгородиться от депрессивной эмоции, переключившись на работу или спортивные упражнения, ну и утешиться испытанным мужским способом, напившись до полусмерти. Мы же предпочитаем с мазохистским любо-страстием расковыривать свои раны, искать объяснения, пытаясь нащупать во тьме душевного хаоса потерянную опору и все глубже утопая в океане непрощаемой — своей! — вины и неутолимой боли. Безсмысленно и крайне опасно для нас пробовать залить горе вином; при активном содействий “лукавого гражданина” женщины спиваются очень быстро: острые поначалу терзания совести дают повод для новых и новых возлияний, а по времени окончательно парализованная воля и кошачья живучесть научают существовать, приспособившись к любому позору.

За что нас “любит” сатана.

Монахиня Ф. заслужила прозвище “плакучая ива”: по временам нападает на нее неизбывная тоска, и сколько обличений наслушалась она, главным образом в саможалении и истерии (плачет, мол, желая привлечь внимание к себе), пока серьезный духовник не распознал сдела и не сказал ей:

— Твое спасение в этом страдании. Плачь, но терпи не сходя с места.

Получив объяснение, т. е. обретя высший смысл своих состояний, она находит силы противостоять диаволу, который столь же сокрушительными приступами уныния донимал, например, святую Олимпиаду; сам Иоанн Златоуст урезонивал ее в письмах: “Бродишь, собирая горестные размышления, выдумывая то, чего нет, и напрасно, и попусту, и к величайшему вреду терзая себя”', но и ему не удавалось вывести ее из тяжелой меланхолии, как это тогда называлось, сопровождаемой безсонницей, лихорадкой, отвращением к пище. Кого из нас миновала типичная женская слабость: если сегодня “плохо”, в памяти всплывают и оплакиваются все прошлые, а заодно и будущие “плохо”, как в восточной притче — все женщины большого семейства дружно- рыдают о мальчике, обреченном сломать ногу на ветхой лестнице, в то время как мать предполагаемого калеки сама еще не вышла из детского возраста.

Сатана обольщал Еву, пользуясь естественными свойствами ее пола, воздействуя на ее эмоциональность и доверчивость — она меньше Адама знала о мире и о змеях, не она ведь нарекала имена животным! Предосудительный диалог с искусителем отторгает ее от Адама и от Бога; лишенная защиты, она открывается злу и затем сама генерирует и источает зло: увлекается в своеволие, втягивает в грех мужа, пререкается с Создателем. Эта тема богато иллюстрирована в литературе многочисленными образами “роковых” женщин, например леди Макбет, хоть натуральной английской, хоть Мценского уезда.

Немногие, слава Богу, достигают шекспировского масштаба, но каждая из нас может заметить похожий губительный процесс, понаблюдав хотя бы недолго за вибрациями своего потока сознания — или подсознания. В одном рассказе героиня, облачившись в шикарное новое платье, идет в гости, предвкушая интересное общение с милыми людьми; спокойная, полная достоинства, “не красавица, но в общем ничего, особенно в этом платье”, которое “может быть, чуть-чуть рисковано, зато подчерк индивидуальность”. Но еще с порога она замечает “кривляку А. ”, и на ней...“такая юбка! И элегантная, восхитительная блузка! А я в дурацком красном... как знамя! Орясина несуразная...”; как нарочно, сыплются безтактные реплики, болезненные вопросы — “нервы, как оголенные провода, искрят от ничтожных разговоров и плоских острот”... вечер, конечно, испорчен. Она уходит, рассорившись со всеми, чтобы потом всю безсонную ночь сводить счеты с “комплексами”, предаваясь разрушительным мыслям о своей фатальной невезучести и вконец неудавшейся судьбе. Кстати, об этих зверях, выпускаемых на арену, когда мы недовольны, о нервах:

— Что вы, — уверяла одна простодушная старушка, — нет никаких нервов и нервозов, они называются — страсти.

Преодолевая зыбкую пучину естества.

“Настроение” наше, от которого зависит всё, — штучка хлипкая; если живем осмысленно, полезно бывает проследить, раскопать и вытащить на исповедь потайные корешки, причинные связи: от чего же оно вдруг “испортилось”? Кто-то что-то сказал, не так посмотрел; мелькнула тревожная мысль, неприятное воспоминание, внезапное подозрение — и почва уходит из-под ног, душа заволакивается мраком и изливает его на кого попало; по времени следует раскаяние, поиски виноватых и черное отчаяние, ибо случается, что сделанного не воротишь: хлопнула дверью, отлупила ребенка, оскорбила беззащитного, швырнула заявление об уходе или о разводе... Нет, это вранье, что кухарка может управлять государством!

Но бывает... еще как бывает! Царицы наши: Елизавета, две Екатерины, королева Виктория или там Маргарет Тетчер — справлялись! Одолевали природную безответственность, рабство своему темпераменту, своим симпатиям-антипатиям, своему хочу-не хочу — потому что служили высшему; не без воли Вседержителя поставленные наверху, от Него же получали они, вольно или невольно, силы и вразумление. Вот путь и для нас: стоять перед Богом, с Ним преодолевая зыбкую пучину нашего естества. В стихире на память святой равноапостольной княгини Ольги поется: “приидите, разумом богатящиися, разум свой в послушание веры приводити от нея научитеся”¹⁶ ...Все мы, как христианки, призваны к высокому, царственному служению. И когда сознание наше надежно укоренится и утвердится в едином Господе Иисусе — тогда страсть уже безсильна нас одурманить.

Автор “Законов Паркинсона” объясняет, почему сложилась традиция спасать и охранять детей и женщин: когда мужчины гибнут на охоте, тонут на рыбалке или, добавим, бомжуют на помойке, оставшихся вполне хватает на племя — прирост населения прямо зависит от численности женщин. Так же прямо будущее “планеты людей” зависит от душевного устроения женщин, от их готовности рожать детей, обихаживать мужей и неусыпно поддерживать огонь домашнего очага. Вот почему диавол так интересуется нами: сталкивая в порок и грязь всего одну из нас, он предвкушает болезнь и смерть целой ветви человеческого рода.

Хоть гырше, да инше.

Пишет мне простая горожанка: я девушка, и девушка хороших правил, только у меня есть один грех: роптаю!

(Из писем старца Авмросия)

Не там живу.

Говорят, что Бог все грехи человеческие терпит, только ропота не оставляет без наказания, которое, в частности, в том состоит, что всё наше доброе: труды, молитвы, покаянные слезки — ропот перечеркивает и обращает в прах, в ничто.

М. С, живя в миру, грезила о высоком, душа ее томилась и жаждала подвига: ну как положено — ночь в молитве, день в посте. Опасаясь, однако, своеволия (грамотные же, книжки читаем), приставала к духовнику, а тот отмалчивался. Долго ли, коротко ли, пришла М. С. в монастырь.

— Как в огне горела: от работы падала — не поднять руки перекреститься! А несправедливости, грубость, обиды — ну сил нет! Выпросилась к батюшке, жалуюсь, всхлипываю, и вдруг замечаю — он смеется! Ты, говорит, вроде подвига просила?

Ропотливость, во-первых, от неразумия; Господь располагает обстоятельства к нашему спасению, желая даровать нам вечное блаженство на Небе, а мы по дурости своей гораздо прилежнее ищем благополучия временного, потому

и кипим, и возмущаемся, и не находим покоя в жалких попытках привести неисповедимые намерения Создателя в соответствие с нашим комариным кругозором — так что, во-вторых, ропотливость от гордости. Ругаем страну, поносим власть, порицаем неудобную эпоху: старцев нет, например.

— Старцев? А что вы хотели спросить? — вежливо интересовался один священник.

Сто лет назад одна благочестивая вдова напечатала записки о том, как ее наставлял на путь истинный о. Иоанн Кронштадтский. Читаешь их — и мороз по коже, потому что за бесхитростным рассказом генеральши проступает страшноватенькое “вечноженственное”, глухое самоупоение, перед которым вынужден отступать и самый гениальный духовник: она просит благословения на монастырь (“у меня нет своей воли, батюшка, как вы прикажете”), но все восемь лет, охваченных дневником, так и мотается с места на место. В Орле хорошая игуменья, но мало духовности, в Леушине кельи нет приличной, на подворье в Петербурге — сыро... И всюду слишком много “отвратительных людей, носящих маску святости”... Она добросовестно, для истории, записывает слова о. Иоанна, отнюдь не принимая их на свой счет, например: “ничего нет тяжелее, как быть духовно слепым”, и заливается слезами, искренне не понимая, почему холоден с ней батюшка, как видно, временами изнемогающий от тщетности своих усилий...

А преп. Авмросий письменно отбивался от благодетельницы, которая, пожертвовав деньги, глаз с них не спускала, все траты критиковала: и дом слишком большой строили, и рабочим слишком много платили, и, опять-таки, духовность хромает... А сколько бумаги, чернил и драгоценного времени извел великий старец, урезонивая монашек, вечно недовольных и пеняющих на внешние обстоятельства: “Чадце мое”, — начинал он и присовокуплял разные эпитеты: “чадце мое двоедушное, мудреное, приснонедоуме-вающее, парящее, мечтающее, увлекающееся, многозаботливое, бедное мужеством, богатое малодушием, храмлющее на обе плесне, планы свои и предположения скоро изменяющее... Дарований духовных ищем, а кровь проливать — жаль себя, хочется чтоб никто не трогал, не безпокоил, чтоб не унижали, не обижали”, а если не так — всё бросить и бежать, “хоть гырше, да инше”^и ...Вот вам старец! Что вы хотите спросить? Разве не тем же и сегодня мы объясняем свои “несовершенства” — ох, не там живу, не с теми людьми водворилась, — как мадам Бовари из романа Флобера, которая считала, что где-то на земле есть специальные места, назначенные для произрастания счастья.

В-третьих, ропотливость от зависти. Крошка Доррит, героиня Диккенса, помещена в ужасающие обстоятельства: долговая тюрьма, где она родилась и где проводит день за днем возле старика-отца, капризного и жалкого позера, порочный бездельник брат, вымогающий заработанные ею гроши, легкомысленная сестра, вечный источник тревоги, и нищета, нищета, с неизбежными унижениями, с зависимостью от господ, не всегда честных и благородных. Однако добрая девушка встречает так много людей, нуждающихся в участии, и так радуется, когда удается облегчить чьи-то горести, что не успевает задуматься о несправедливости судьбы к ней самой. В том же романе молодая, красивая, образованная и свободная от попечений мисс Уэйд являет не редкий, особенно у женщин, пример чуть ли не наслаждения самоистязанием: природные преимущества — внешнюю привлекательность, способности, интеллект — она пускает в оборот как личный капитал, а сиротство и бедность служат перманентным поводом к ненависти; щедрые люди, готовые сострадать и помогать, встречают вместо благодарности ожесточенный отпор горделивой души, всюду подозревающей оскорбительную жалость, обидное снисхождение, демонстрацию превосходства — ведь они — не сироты, они — не бедные.

Терпение- не покорность, а победа!

Никогда не сравнивай себя с другими!— учил преп.Макарий Великий. Горбатая Юлия, обойденная замужеством, несчастная и озлобленная, молитвами святого старца и преданной кормилицы приходит от бунта к покаянному плачу, преображается в монахиню Кассиану и после пострига, неописуемо счастливая, произносит: “это для меня более желанно, чем быть повенчанной с царем”. Другой пример. Рыжеволосая и зеленоглазая красавица в начале семнадцатой своей весны однажды легла спать здоровой и веселой, а проснулась безпомощным мешком: внезапно отнялись руки и ноги. Никакое лечение не помогало, она неимоверно страдала от болей и не меньше мучилась душой: вопрос “за что?” день за днем подтачивал ее детскую веру в доброго и справедливого Бога. Годами ждала, что принесут чудодейственное средство, святыню или лекарство — и всё пройдет. Приспособилась передвигаться с костылями, закончила техникум, работала; однажды наступило исцеление — нет, не тела; однажды терзавший ее вопрос прозвучал по-другому: не “за что?”, а “зачем?” — и в сердце воцарилась радость. Теперь она старушка, в постриге, живет после смерти матери в семье сестры, где на нее не надышатся: дорожат успокоительной тишиной ее присутствия и считают ночную молитву матушки надежной гарантией общего благополучия. Покойная схимонахиня Феодосия, которая сорок лет из-за высохших ножек лежала, одного втайне ужаснувшегося посетителя пальчиком приблизила и на ушко ему шепнула: Миленький! Господь так утешает... веришь ли,
никогда я не пожалела о калечестве своем!

Главная же причина ропота, конечно, маловерие, сомнение в благости Божией, в мудрости Его Промысла. Философ и богослов А.Ф. Лосев (в постриге монах Андроник) резко пресекал совопросничество на эту тему: “Кто ты такой, чтоб судить Бога?! Ты дурак!”. Нелепо измерять счастье и несчастье, исходя из сиюминутных впечатлений, вкусов и претензий; коль уж называем себя христианами, примем неизбежные скорби как испытание нашей веры и верности, необходимое для приобретения духовного опыта, как проверку перед лицом боли, опасности и, когда-нибудь, смерти. В терпении мы усматриваем не тупую покорность, а, совсем наоборот, великую победу над “тварью дрожащей” в себе, и видим смелое дерзновение в отважном доверии к Божественному Промыслу. Чумазое дитя, как бы ни верещало и ни отбивалось, непременно должно быть и будет вымыто, а, повзрослев, всё поймет и постыдится своего неразумного сопротивления.

В послушницах М. С, как интеллигентка, тяготела к образованной монахине В., ей поверяла жалобы и недоумения насчет своего положения в монастыре и порядков, лишенных здравой логики. В. обычно не комментировала, лишь восклицала иногда:

— Неужели?.. Что ты говоришь?!.

Но однажды, в ответ на просьбу М. С. дать почитать что-нибудь полезное, насмерть ее сразила:

— Хорошо бы “Сказку о рыбаке и рыбке”...

Как часто мы склонны, заводя глаза к небу, жеманно “смиряться” и объяснять все неприятные происшествия, от поломки швейной машины до головной боли, Божи-им наказанием за грехи. Что, разве святые и праведные Его избранники непрерывно благоденствовали? Разве Господь наш обещал ученикам в земной их жизни что-нибудь кроме креста}

Скажи мне, Господи, путь.

Себя и свой жребий подарком Безценным Твоим сознавать...

(Борис Пастернак)

Нас не обошли.

Сотни ученых мужей с дотошностью, достойной лучшего применения, производили тщательнейшие измерения всех частей тела женщины, усиливаясь доказать, что она всего лишь недоразвитый мужчина и в силу этого дефекта, конечно, не способна достичь успеха ни в точных науках, ни в технике, ни в искусствах, — словом, ни в чем, что они ценят превыше всего, как блага цивилизации. Правда, один разумный человек — немецкий философ Рудольф Герман Лотце — догадался: “Едва ли, — сказал он, — существует что-либо такое, чего не мог бы понять женский ум; но есть очень много такого, чем женщин никогда нельзя заинтересовать ”.

“Я всегда подозревала, что быть мужчиной — это так скучно”, — произносит одна из очаровательных старушек из романов Агаты Кристи, и те из нас, кто несет бремя своего пола без отвращения, с ней согласятся. “Ева” значит “жизнь”, и дочери ее рождаются не для тленных пустяков; не отдавая себе в том отчета, они непостижимым образом на какой-то глубине знают с самого раннего возраста о своем предназначении рождать и охранять жизнь, как драгоценное Божие достояние, и ценят лишь те аспекты земного бытия, которые служат этой великой цели. Глупо, поддаваясь на дешевые провокации, подозревать, что при раздаче евангельских мин нас обошли. Просто Хозяин наделил нас специальными талантами, для особенного служения Ему.

Сознаем ли мы, к чему призваны?

Но сознаем ли мы, к чему призваны? От этого зависит, обретем ли мы твердую почву под ногами, избрав правильный, соответствующий нашей природе способ существования, или пребудем до смерти бестолковыми курицами, откладывающими яйца где угодно, кроме собственного гнезда.

Начнем с начала. Адам, заливаясь слезами, всё стенает о потерянном рае, а Ева... ну поплакала; да ведь дитя под сердцем... кругом пустыня, ночью холодно... и поесть бы не мешало.

Дорогой, — осторожно приступает она, решив
шись прервать его плач низкой прозой, — Бог не мог
оставить нас без пищи! Что-нибудь растет же тут съедобное... Может быть, вон те, как их? Ах кактусы! Какой ты умный! И нужно поискать пещеру...

• Ага-а, — всхлипывает он, — стемнело уже... и кактусы колючие!
• Любовь моя, — ласково шепчет она, — ты ведь создан самым храбрым, самым сильным, ты — венец творенья! Пожалуйста, иди, ты сможешь!

И так во все века. Земля и по сей день рождала бы одни тернии и волчцы, мы ходили бы в шкурах, ели сырое мясо и царапали птичек на обглоданных костях, если бы женщина, ради украшения быта и облегчения домашних хлопот, не стимулировала все эти пресловутые изобретения и достижения цивилизации, неустанно направляя мужчину к деятельности, то подстегивая похвалой, то больно ударяя по самолюбию. Она безпрерывно теребит его, ест поедом, поощряет лестью — чего только ни придумывает, чтобы, будить от сна, которому он так и норовит предаться. Притом она всегда готова умалить себя, сократить до нуля, свести на нет, чтобы он — хозяин, глава, царь же природы! — по контрасту выглядел покрупнее.

Первых феминисток болезненно раздражала именно эта функция — служить, по выражению Вирджинии Вульф, зеркалом, увеличивающим мужчину в восемь раз: “В мире жестких и сильных личностей без зеркал не обойтись, — писала она. — Потому Наполеон и Муссолини и настаивают на низшем происхождении женщины: ведь если ее не принижать, она перестает увеличивать”²¹. Право не стоило поднимать столько шума из пустяков. Лягушка-путешественница, помните? Ведь как хорошо устроилась! Внушила журавлям что хотела, убедила их послужить себе и вознеслась почти уж к небесам — а попалась на копеечном тщеславии: Я! ЭТО Я ПРИДУМАЛА! — и, конечно, рухнула в болото. А еще “Теруань де Мерикуры школы русские открыли, /чтоб оттуда наши дуры/ в нигилистки выходили”. Знаем, слыхали, как питерские и московские эмансипе, со всем пылом славянского темперамента предавшись идолу свободы, манившему ввысь от кухни и пеленок, приносили ему жестокие жертвы, закалая в себе женственность и нежность, растаптывая самую суть свою: рвали в клочья семейные обязательства, стригли волосы, курили пахитоски, одевались во что попало, таскались по заграницам и кончали сумасшествием, самоубийством или гибелью на чужих баррикадах. Кому сдалось это “равенство”?!

Силы, ворочающие миром.

Кажется, Честертон, не слишком по-джентльменски, заметил: если женщина станет товарищем, вполне возможно, что ей по-товарищески дадут коленкой под зад. В трескучей борьбе за какие-то мелкие политические права, в которых нуждаются единицы чес-толюбиц (фу, и слово-то не звучит!), мы рискуем упустить гораздо более драгоценное право — управлять миром, используя удобные рычаги, вложенные в слабые женские руки самим Создателем. Будем дорожить нашим косвенным господством, в качестве сестры, жены, матери вынянчивая в братьях, мужьях и сыновьях высокие стремленья, правильность и спасительность которых испытана всей историей человеческого рода. Древние германцы, не ведавшие сомнений в своей неотразимости, не стеснялись, однако, приглашать на военный совет женщин, уважая их талант выбирать кратчайший путь к цели, тогда как сильному полу присуща манера взирать в необъятную даль, поверх голов и барьеров, и совершенно не замечать лежащего под носом.

Нынешние рыцари, подрастерявшие уверенность в абсолютном превосходстве, ранимы и нервны; щадя их самолюбие и свой покой, нам следует ВЛИЯТЬ исподволь, тактично и тонко, чтобы наши блестящие идеи и начинания они воспринимали с энтузиазмом, считая своими собственными. Пусть их! Авторство, первенство — суета и дым; в конечной инстанции важен результат, вкупе, конечно, с чистотой намерений. Вон пушкинская Татьяна: ведь всё дышит и живет ею, в ней высота и глубина, в ней основательность, в ней надежда... и что из того, что роман называется “Евгений Онегин”! Орфей без Эвридики (да разве он один!) строки не мог родить — нуждалась ли она подкрепить этот факт самоличной росписью на пергаменте? В русских народных сказках, как известно, выходит в победители Иванушка-дурачок (Иван-Царевич) но только по тому что всю мыслительно-организационную часть (разумеется, тайно!) берет на себя Василиса (Елена) Премудрая (Прекрасная). Толстой, хваленый знаток психологии, изрек о Наташе Ростовой: “Она не удошоивает быть умной” — и восторженные почитатели классика распространяют эту унизительную характеристику чуть ли не на каждую из нас, посвятившую себя семье и детям. Какая слепота! Она, совсем напротив, весьма удостоивает — она удостоивает НЕ быть умной, да еще с такой изощренной политичностью, что самовлюбленный граф, всю жизнь носимый на руках преданными женщинами, никогда не получил повода о том догадаться. Хотя, может, случайно прозревал иногда и тогда рвал и метал и уходил из дому?

Божественный дар материнства.

Так сознаем ли мы, к чему призваны? Нам предстоит осуществить в совершенной полноте божественный дар материнства, всех детей Божиих, ближних и дальних, всех, кого Промысл втягивает в орбиту нашего бытия, жалея, воспитывая, баюкая, вразумляя и терпеливо доводя до Отчего дома.

А о себе — забывать. Императив этот трудно воспринимается в наши дни, когда даже невинный младенец, только начинающий познавать мир, избирает из океана звуков для первого лепета не какие-нибудь иные слова, а МНЕ, МОЁ, ДАЙ... Впрочем, и веком раньше одна матушка, жена священника, в беседе с духовником трепыхалась: “Жить для других?! Но почему?”. “Потому, детынька, — кротко отвечал он (а это был преподобный Алексий Зосимовский), — что только так ты найдешь покой”. Покой на языке святых означает довольство совести, когда в исполнении Божиего закона обретаешь твердую почву под ногами, ясный смысл бытия и наслаждение жить правильно.

Теория, разумеется, мертва; но вот любопытное свидетельство практики, взятое из интервью министра по чрезвычайным ситуациям. Удивляясь способности наших ребят-спасателей работать в экстремальных условиях по 3-5 суток (при установленной для человеческого организма норме 2-5 часов), газетчик спрашивает, почему всё-таки это возможно, откуда берутся силы? Министр отвечает вопросом:

— Вы когда-нибудь пробовали спасти человека?

А потом рассказывает, как спецназовцы МЧС меняются на глазах, нравственно преображаются — что с религиозной точки зрения вполне достоверно: самоотвержение привлекает милость Божию; в газете об этом, понятно, ни слова. Дивная мать Амвросия, автор “Жития одной старушки”, свершившая свой земной путь как непрерывный подвиг жертвенного христианского служения — вот кто мог бы грамотно ответить любознательному корреспонденту. На войне, еще на первой мировой, неделями не покидая лазарета, а позже в лагере, уступая свою пайку хлеба умирающему, она вполне испытала радостное чувство исполненного долга, которое называет “удовлетворением душевным”. Она-то молилась и знала, откуда подается спокойная решимость оперировать под бомбами, с пулей в ноге таскать раненых, выхаживать холерных и тифозных; знала также и Кого благодарить за спасенные жизни: “Стрельба прекратилась, наступила полная тишина, и я подняла голову. Слава Богу, осталась жива; надо идти дальше”.

Печалятся иные о строгости Православия: ни тебе театра, ни кино, ни иных веселых развлечений. Прославленный недавно во святых архимандрит Георгий писал одной девице: “Счастье мыслящего человека состоит не в том, чтобы в жизни играть милыми игрушками, а в том, чтобы как можно больше вносить света и теплоты в окружающих людей... Моя голубушка Катюша, если мы исполним эту заповедь (о любви к Богу и ближним) и подобные ей — то Царство Небесное наше! И о многом не нужно думать и скорбеть”^гг.

В женской половине человеческого рода заключены великие силы, ворочающие мирон. Только не поняты, не признаны, не возделаны они ни ими самими, ни мужчинами и подавлены, грубо затоптаны или присвоены мужской половиной, не умеющей ни владеть этими великими силами, ни разумно повиноваться им от гордости, а женщины, не узнавая своих природных и законных сил, вторгаются в область мужской силы и от этого взаимного захвата — вся неурядица... Сказано не оголтелой феминисткой, а И. А. Гончаровым в безсмертном романе “Обрыв”.

За аленьким цветочком.

Помни всегда, что в тот день, когда ты родилась на свет, все веселились и радовались, а ты одна плакала. Помни это и живи так, чтобы в тот день, когда ты будешь умирать, все бы плакали, а ты радовалась.

(Василий Жуковский)

Взойдем ли на вершину.

Какие бы чудеса с нами ни совершались, а все не без нашего выбора. Одна желает золотой венец с самоцветами, другой подай “тувалет хрустальный”, а третья вздыхает об аленьком цветочке.

И что же такое этот аленький цветочек? Западная версия обходится вовсе без него: там добродетельная красавица перевоспитывает мерзкое чудовище, которое, в отличие от нашего, было еще и нравственным монстром, но исправилось, потому что девушка ему понравилась.

А у нас (в “Сказке ключницы Пелагеи”, записанной Сергеем Тимофеевичем Аксаковым): посреди несметных богатств страшилище безобразное охраняет паче зеницы ока хоть и неслыханной красоты, но всё же только цветок, считая его “утехой всей жизни” своей; а где-то за тридевять земель меньшая дочь простого купца грезит о том цветке; когда же получает в подарок, берет его “ровно нехотя”, дрожит и плачет, “точно в сердце ее что ужалило” — несомненно, предчувствие сокрушительной перемены судьбы: своей волей должна она принять волшебный залог таинственного избрания и из теплых стен родного дома шагнуть в жуткую неизвестность, принести себя в жертву, согласившись на “житье противное”. Выручая отца, отправляется девица служить верой и правдой загадочному господину. Постепенно она распознает в мохнатом уроде доверчивую ласковую душу и... вот наконец оптимистическая мораль: любовь разрушает колдовство, любовь снимает сатанинское заклятие, любовь превращает ужасного зверя в прекрасного принца — так! Но не забудем: всё предварила мечта об аленьком цветочке. Ведь, между прочим, купеческая дочь оказалась двенадцатой — предыдущие соискательницы, очевидно, предпочитали самоцветы с “тувалетами” и не удостоились королевского звания “в царстве могучием”.

На мне- оскудела любовь.

Возжаждем ли аленького цветочка? Но сначала условимся отличать волнение крови, сердечную склонность, жгучую симпатию, душевное расположение, горячую привязанность — от священного небесного дара: внезапно настигающего властного призыва к участию в божественной любви; без этого призыва, личным волевым усилием, невозможно взойти на вершину, воспетую апостолом в 13-й главе Послания к коринфянам. Затем дадим себе отчет, согласны ли мы хотя бы желать того, о чем он говорит: долготерпеть, милосердствовать... не искать своего... всё переносить? Иначе говоря, готовы ли мы искать мученичества? Нет, не тело отдать на сожжение, а, по определению мученичества митрополитом Антонием Сурож-ским: забыть о себе совершенно, чтобы помнить о других? Ах, но до слез же себя жалко, и к тому же куда привычнее направлять ослепительный свет евангельских заповедей на других и ужасаться: кошмар, какие кругом эгоисты; труднее признать: да, сбылось, и сбылось н а мне — оскудела любовь! Так оскудела, что не хватает и на самых близких.

— Видели бы вы меня, если б не христианство! звенящим от злости голосом объявляла Л. неверующим родителям. — Я вам ничего не должна! Я не просилась на свет! Я вас не выбирала!

Ведь у нас любая домашняя ссора мгновенно переходит за рамки семейного скандала: к накопленным с детского сада обидам и недоумениям присовокупляются упреки экономические, исторические, политические — безнадежная смертельная трясина, если искать опору в бездонной тьме своего сердца, которому, как известно, не прикажешь. Но вот Н. А. однажды вдруг очнулась:

— Получается, я не люблю свою мать... Ничего себе! Мать не люблю! Ну и христианка! Господь хочет, чтоб я любила всех, чужих, каждого человека, а я, кимвал бря
цающий — мать любить не могу!

На исповеди так и выговорила, без подробностей, не касаясь застарелого конфликта, не жалуясь на прямолинейный и властный характер матери, упорно держащейся коммунистических воззрений.

— Хочешь сказать, не имеешь к ней любви, — без удивления уточнил духовник и дал Н. А. Правильце с поклонами: “Апостол пишет, у кого чего недостает, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков”.

Н. А. выпросила, по ее выражению, паче всякого чаяния, хотя, со стороны глядя, вряд ли кто позавидует: внезапная болезнь матери (инсульт) сковала их тесней некуда; в параличной беспомощности мать как-то забыла об идейных разногласиях и не спускала восторженных глаз с единственного родного человека, а дочь трепетала от жалости и, вынося “утки”, жарко шептала:

— Господи, только бы она жила! Только бы жила!

Она жила еще четыре года; соборовалась и причащалась; говорить не могла, но всякий раз встречала священника горячими слезами.

— Баня с пауками! — так честила начитанная Н. А. свою душу. — Баня с пауками, запертая тяжеленной железной дверью, и ржавчиной заросшие засовы — ну никак самой не открыть. Увидеть грех трудней, чем с ним бороться, и молиться о добродетели имеет смысл уже вскарабкавшись на первую ступень, осудив, оплакав свою нищету, свое убожество, свое преступное безчувствие. Но можно проще: каменную холодность не дефектом считать, а еще и в степень возвести, выдавая за исполнение заповеди: аще кто не возненавидит... и вообще враги человеку домашние его!

• Скажи, что не отпускаешь меня, — просит инокиня С. благочинную, — чего она ездит, надоела!
• Ну ты уж... мать все-таки!
• Хм! Она меня так достала по жизни, хватит! Я и замуж-то убежала, чтоб от нее смыться! И вообще монахам не положено с родителями, Пимен вон Великий мать прогонял.

В монастырях обитает немало бездетных женщин, которые при внешней корректности, исполнительности и даже ревности наглухо лишены — ох, не любви, где там, — но даже какого-либо интереса к окружающим; посему они обходятся без конфликтов и при спокойном характере могут никогда не узнать о своем душевном изъяне. Благопристойная маска аскетической отрешенности скрывает равнодушие на грани аутизма ко всему, кроме собственной персоны. Между тем именно монашество должно являть идеал материнского любовно-бережного отношения ко всякому существу, как Божьему созданию; недаром же к имени постриженной инокини независимо от возраста прибавляют слово “МАТЬ”. Современная молодежь имеет твердое понятие о своих правах: в монастырь приходят молиться, а не “пахать”, не утирать сопли сиротам, не досматривать старух, не ухаживать за больными, — и бурно негодует, если эти права нарушаются. В прежние времена монашествующие не были столь щепетильны; умилительный эпизод вспоминает СИ. Фудель в книге “У стен Церкви”: две ссыльные монахини приютили в своей келье гулящую женщину-побирушку; оставив вшей и беспорядок, та ушла, а по прошествии времени встретилась им на городской площади: нищенка сидела на земле с новорожденным младенцем. И мать Смарагда, наверняка пожалев о тишине и чистоте кельи, все-таки, вздохнув, решает:

— Дашка! Али мы не христиане! Ведь надо ее опять брать!

И взяли; разумеется, с ребенком.

История гонений знает немало случаев, когда женщины, подобно евангельской вдове, умели побудить неправедных судей к милости и, желая облегчить участь страдальцев, пробирались за ними и в северный край, и в южный, селились поблизости, трудились до изнеможения, чтобы подкормить, приодеть от мороза, утешить в одиночестве. Но, думается, еще многоценнее перед Богом подвиг тех из них, кто от избытка сердца, наполненного божественной любовью, мог искренне жалеть мучителей и незлобивостью своей напоминать им о Христе, рождая Его образ в ожесточенных, обезбоженных душах.

• Сынок! — обращалась м. П. и к чекисту, проводившему обыск, и к следователю, имевшему замысел хитрыми вопросами вынудить ее оговорить священника, и к конвоиру, которого она уговорила-таки передать батюшке пирожки. И солдатик этот не побоялся после суда подойти к ней на виду у всех, чтобы сказать:
• Мать, ну не убивайся ты так... вернется, щас же не тридцать седьмой год.

Это было в конце семидесятых. А вот воспоминания несчастной оклеветанной А.А. Танеевой (Вырубовой), которая вызывала лютейшую ненависть победившей черни как друг Царской Семьи: ночами в ее камеру в Трубецком равелине с самыми гнусными намерениями врывались пьяные солдаты; она падала на колени, защищаясь прижатой к груди иконой, и только плакала, когда ее оскорбляли и “называли гадкими словами”. Имея опыт служения в лазаретах, Анна Александровна доподлинно знала, что “душа у русского солдата чудная”, а тюремщиков считала “большими детьми, которых научили плохим шалостям”. В конце заключения она рисовала их портреты; они говорили: “вот нас 35 человек товарищей, а вы наша 36-я”

От тебя зависит – судить или простить.

Женщина не носит вражеского лика; это свойство дано ей вместе с миссией спасать, успокаивать и примирять, ходя по острию ножа посреди ненависти и смерти.

Александра Петровна С, которой уже нет на земле, оказалась с семьей в оккупации под Малоярославцем; сердце ее грозило разорваться от безумной тревоги, но, одолев липкий ужас, она шагнула за порог и заговорила с гитлеровским офицером по-немецки. Беседа длилась несколько часов; его интерес подогревало изумление: в глухой деревне совсем с виду простая русская тетка цитирует Шиллера и критикует Гете. И так, завоевав его почтительное отношение, она сберегла не только своих, юную дочь и крошечных внуков, но и красноармейца, ополченца, спрятанного в сарае.

Многие старцы, не только в России, пророчили на 1992 год лютые беды нашему народу: голод, гражданскую войну, кровь по щиколотку; иеромонах М., встревоженный этими предсказаниями, поехал еще и к блаженной Любушке в Вышний Волочок и от нее услышал: “От Бога надо ожидать — милости!”. Теперь все видим: права оказалась ее материнская любовь, воплощенная в молитве за родную землю.

Кто-то из отцов сказал: желающий любви делай дела любви, то есть поступай, как диктует Евангелие, не дожидаясь наплыва нежных чувств и кристальной искренности, например, как требовал старец Сампсон, “утрись портянкой”, если ради полотенца придется потревожить чей-то сон, почаще улыбайся, выказывая благорасположение ко всякому встреченному человеку, не скупись лишний раз кого-то обласкать, ободрить добрым словом, и помни: от тебя зависит (подумать только!) — судить или простить.

Вчера, сегодня и во веки.

О, если к подвигу душа тебя зовет, Твой подвиг здесь — чуть видный переход Над пропастью хулы и отрицанья И чистая звезда самопознанья.

(Надежда Павлович)

“Невозможные” заповеди.

Проштудировав 5-ю главу Евангелия от Матфея и приступив к соблюдению изложенных в ней заповедей, мы при честном подходе очень скоро понимаем: сие невозможно. Но неужели Господь, ведающий всё, в том числе и нашу природу, дал нам невозможные заповеди? Нет, Он не станет навязывать Своему созданию нечто чуждое и мучительное; Его заповеди вполне годятся для нашей природы — какой Он ее сотворил, но вот падшему естеству они кажутся невыносимым бременем. Потому Евангелие и начинается с призыва к покаянию — нет другого средства для исцеления нашей природы.

Но когда же, когда наконец произойдет исцеление? И как? И нельзя ли ускорить его с помощью средств, успешно применяемых святыми? Например, читаем в житиях, дева Феврония употребляла хлеб и воду через день, ложем имела узкую доску, молилась ночи напролет; чудная Домнина постоянно проливала слезы, питалась размоченной чечевицей, жила, отказавшись от состояния, в палатке из стеблей мелиссы; игуменья Афанасия носила власяницу, спала на каменьях, рыбу вкушала лишь на Рождество и на Пасху; преподобные Марина и Кира 52 года не снимали тяжелых цепей — вериг, гнувших их к земле, трижды выдерживали без пищи Моисеев (сорокадневный) пост, никогда не мылись и — самое недостижимое для нас — всегда хранили молчание.

Право, стоит попробовать... Поделилась 3., как она упражнялась в бдении: когда глаза совсем слипались, умылась, как учили, холодной водой, погасила свет в ванной... и проснулась на полу в коридоре уже белым днем. Еще она приучала себя поменьше есть, по рецепту аввы Дорофея постепенно урезая порцию, пока не хлопнулась в голодный обморок прямо на улице. Т. чуть не повредилась разсудком: чтоб не спать, она, по рецепту современных греков, напивалась кофе и молилась с поклонами; днем раскалывалась голова, болело сердце, но Т. всё приписывала козням лукавого и не сдавалась. “Мощь кофеина и азарт полнощный легко принять за остроту ума”, — предостерегает поэт Белла Ахмадулина; а Т. стали посещать видения: то будто змей из иконы Георгия Победоносца выползти покушался, то кот (живой и Т. любимый) из темного угла кулаком погрозил. Т. разумеется, вообразила себя воительницей с духами злобы поднебесной, сыпала духовными советами, намекая на особенные тайные познания: ведь аще у нас подвиги заведутся, тут же одолевает зуд учить и просвещать направо и налево.

Что ж, отрицательный результат — тоже результат; Т., полежав в больничке, помягчела, а 3., заливаясь смехом, кстати и некстати цитирует старую лошадь из анекдота, которая пообещала победить на скачках, а пришла последней, и разъяренному — букмекеру что ли — невозмутимо объяснила: “ну, не шмогла”.

Почему же не можем-то? Утверждает Иоанн Лествич-ник: насколько вера цветет в сердце, настолько тело успевает в служении. Вера святых двигала горами; они ходили по водам и воскрешали мертвых; поесть значило для них унизиться до вульгарной потребности, а молиться — возводить мысль к Небу, не вознося с нею ни одной из земных забот — цитата из преп. Нила Синайского, и дальше: прекрасно не осквернять чистого хитона; прекрасно всегда пребывать в чистоте; прекрасно иметь цветущее подобно розе сердце²³... Прекрасно читать Нила Синайского! Только не стоит заниматься сравнениями и приходить в ужас; и то сказать — там Нил Синайский, а тут... вошь в юбке!

Признаем с прискорбием: сегодня наставления святых отцов не столько помогают нам, сколько ввергают в отчаяние; мы не просто удалились от них по пути прогресса, а, можно сказать, живем на другой планете: дышим отравленным воздухом, едим отравленную пищу, пьем отравленную воду, получаем отравленное образование, забавляемся отравленными развлечениями — и, как инопланетяне, безсильны вместить их способ мышления, не говоря уж о подражании в молитвенном и телесном подвиге. Св. епископ Игнатий оценил эту печальную дистанцию более столетия назад и счел необходимым изложить учение великих аскетов в понятиях своего времени; нас же пропасть более глубокая отсекает уже и от XIX века. И некому научить нас, как применять евангельские принципы, если задерживают зарплату, если начальница подалась в сайентологи, если муж мечтатель и бездельник, если детей кроме телевизора интересует только компьютер, если дико болит зуб, если во что бы то ни стало надо втиснуться в троллейбус... Конечно ко львам не бросают; безнадежное одиночество среди торжествующей орущей и плящущей пошлости не назовешь мученичеством... И все же легко ли справляться с хроническим утомлением.от тягостных серых будней и унылой неопределенностью, отнимающей последние силы! Где уж нам ходить по водам...

Но Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13, 8). Он не возлагает бремена неудобоносимые, не требует возвышенного героизма и готов сию минуту выудить нас из пучины, как Петра, однако Петр сначала — дерзнул, пошел; тут же усомнился, смалодушничал и оступился, а затем — помолился, возопил ко Господу и обрел спасающую Руку. Надо полагать, потопление много способствовало его самопознанию, но не сделало навсегда неуязвимым; видно, нам суждено тонуть и тонуть, прежде чем научимся верить не себе, а Богу, и, сознавая свое безсилие, всегда вопить к Нему, Всесильному.

Неложно понять.

“Путь к Господу в нас через нашу греховность, — пишет игумения Арсения. — Через неложное понимание себя человек необходимо придет к Господу, а ища Его в своем чем-нибудь, то есть в своих добродетелях, трудах и тому подобном, не найдет Его, Единого спасающего, а найдет себя”. Как же так, возражает в письме П.А. Брян-чанинов, брат святителя, разве не сказано, что внутри нас Царство Божие? Вот разница между знанием и опытом; наставница Матушки схимонахиня Ардалиона придавала мало значения количеству поклонов и молитвословий; она порой шокировала сестер, нарушая приличия, пропуская службу или являясь на люди не по форме одетой — юродствуя, она высмеивала упование на “правило” и давала пример совершенной свободы не только от грубых страстей, но и от всего внешнего, временного в искании Бога вечного. Старица учила не гнушаться требованиями обыденной жизни, не уничижать обстоятельств, в которые она помещает нас, не пренебрегать людьми, с которыми сталкивает судьба; не чуждаться послушаний, требующих напряжения всех чувств и способностей, и радоваться, когда в суетах и круговерти удобно обнаруживается наша пустая претенциозность, мелочность и сварливость. “В нас что другое есть, кроме греховности? — отвечает м. Арсения П.А. Брянчанинову. — Если она будет вполне сознана, если не ложно поймет человек свою душу, то не поищет нигде опоры, кроме веры, и не увидит ни в чем спасения, кроме как в Едином спасающем”. Царство же Божие “обретается в душах чистых и святых и есть конец искания”²⁴.

Сила этих слов (и всей безценной книги об игумений Арсении) — в живом опыте нищеты духа, из которого они родились; в сущности же ее учение ничего принципиально нового не содержит: Православие никогда не приглашало в ослепительные горние выси и не призывало к умерщвлению враждебной плоти, но превыше всех добродетелей всегда ценило — смирение, без которого, как говорила достославная авва Феодора Александрийская (J445), не спасет нас ни подвижничество, ни бдение, ни другой какой труд²⁵.

Смирение же, как мы условились в начале нашего исследования, состоит прежде всего в том, чтобы знать свое место, то есть свершать жизненный путь на тех стезях и в тех пределах, которые назначил женскому полу Бог, не требующий от всех одинаково, а — кто сколько может. “Не смогла” — это по-нашему, это детское признание несамостоятельности и слабости без Него; одна девочка так толковала “остави нам долги наша”:

— Хоть я г р е ш а ю, но Ты и с грехами люби меня, ну пожалуйста, Господи...

Неотразимая Анна Петровна Керн в ту пору, когда светская чернь, с перевесом на стороне дам, наперебой изощрялась в хлестком злословии, однажды ответила на la repartie vive (острое словцо) своего великого поклонника:

-Зачем вы на меня нападаете, ведь я такая безобидная...

И кротостью привела его в окончательный восторг. А станем сильными, упорными, несгибаемыми — похвалят за МУЖЕСТВО; была охота присваивать чужое! Эх! Знали бы нынешние дипломированные суперделовые дамы, во всем сравнявшиеся с мужиками: чуть не наголо стриженные, в брюках, с сигаретой в зубах, хлещущие водку, не брезгающие матерщиной, публично козыряющие половой распущенностью, чьё вызывают они ликование!

Божественные уроки.

“Шествие разрушителя” — так называлась маленькая брошюрка, изданная Н.Н. Рышковским в Зарайске в 1909 году. Книжечка эта дорогого стоит; неважно,описал автор подлинное видение или сочинил его ради литературного приема; потрясает точность, с какой он предсказалразвитие событий. Тогда, в начале XX века, Люцифер, обезсиленный Крестом и скованный в преисподней,призвал свои легионы на последнюю брань с Кротким Агнцем. Он дал им “новую силу черной змеи”, силу внушения, и начертал всестороннюю программу борьбы с христианством. Он бросил в наступление науку и технический прогресс, чтобы избавить людей от бремени физическоготруда и сбить их в любопытную толпу, жаждущую новизныи развлечений. Он пустил в моду Маркса, социализм и пролетариат, чтобы ослепить человечество мечтой о поголовномравенстве и земном благополучии. Он спутал понятия, убедивмногих, что отнять, ограбить и убить ради всеобщего счастья есть доблестный подвиг храбрости. Он потребовал от своихслуг и особенно игривого Эрота внушать юношам прельщение к похоти и наслаждению вместе с отвращением к браку,угнетающему личность, налагающему тяжелые узы долга.
^и Перепечатана в сб. “Кто враги нашего спасения”. М., 1996.

“Мы не одни, — возглашает сатана, — на нашей стороне мужской пол, и он поможет нам обделать дело!”. Пронзительным “ура!” оглашается ад, хохочет диавол, но вдруг корчится, как от сильной боли: “Есть одна самая неприступная крепость: женщина-дева и женщина-мать; если не возьмете, не покорите этой твердыни — всё напрасно¹. ”. Он учит своих клевретов настойчиво внушать женщине извращение идей материнства и целомудрия, устремлять ее в университеты, к высшим наукам и казенной службе, и тогда светоносная красота ее души, нежное обаяние и возвышенная привлекательность пропадут сами собой. Победу над женщиной Люцифер называет выдающимся, небывалым в его культурных приобретениях вызовом Предвечному.

Совершилось? Сто лет спустя нельзя не признать, что враг весьма преуспел; стремительно несется вперед в согласии с его планами колесница истории. Не потщимся, как сказано, остановить ее бег немощною рукою, но почему не сойти, отказавшись от участия в массовой гонке, избрав высшее, неизменное, вечное?

И — страшно подумать! — быть может, от нас зависит замедлить скорость погибельного движения? Быть может, пока женщины рождают потомство, пока воспитывают новые поколения христиан, пока наполняют храмы и молятся о детях — не придут последние дни и для многих еще останется открытой дверь покаяния?

Дерзай, дщерь! — сказал Сам Господь, никогда не усомнившийся в великой духовной силе и способности женщины исполнить Его призвание; ведь одну земную Женщину Он знал близко. Любовь к Богу вознесла Ее выше ангелов, облекла несравненной славой и соделала грозой демонов. Последуем примеру нашей Ходатаицы и Заступницы в усердном исполнении Бо-жиего намерения о нас, в радостной верности, в молитвенном предстоянии за грешный мир, в сострадании людям. Будем стремиться к Ее смирению, слагая в сердце своем Божественные уроки и восходя к готовности всегда, как Она, ответить: се, раба Господня.

Вернуться в “книги”

Сайт создан в системе uCoz